Зима забывается, может быть потому, что зимой мы становимся пленниками этих самых зал и коридоров, и не можем вырваться из замкнутого пространства. Ведь в морозные дни двери плотно закрываются, и даже если удается их отыскать, то уже никак не открыть. А там завывает метель и все завалено снегом, так что и выбраться туда часто невозможно.

Мишель помнил первый снег и обжигающий холод, когда ему удалось распахнуть такую дверь. Там, на той стороне мира, завывала метель, где-то рядом ворчал Домовой, пытаясь ему объяснить, что в природе все переменилось, и он не должен туда отправляться, если не хочет превратиться в снежный сугроб, если хочет просто остаться жив.

Но потом все зимы соединились в одну большую очень большую и холодную – очень холодную зиму, а вот лето оказалось многообразным и многогранным, и всегда радостным, потому что ему чаще и чаще удавалось убегать из бабушкиного плена.

Нет, в доме было немало народу, но он все время вспоминал шуршанье ее платьев, легкую походку где-то за спиной и жалел только о том, что не удалось улизнуть вовремя. А когда удавалось это сделать, то убегал он все чаще и все дальше, понимая, насколько велик, почти до бесконечности велик этот мир. И только какой-то Леший заставлял его вовремя остановиться и вернуться назад.

– Ищи тебя, свищи, – слышалось ворчание за спиной.

И он возвращался, зная, что не стоит шутить с духом леса, он может оказаться страшнее, чем бабушка, если его разозлить, уронит тебе на голову какую шишку, повалит в ярости дерево и все. Тогда уже никто не поможет. Его даже и найти не смогут, потому что лес огромен, там так легко спрятаться.

Так медленно, но, верно, прислушиваясь к ворчанию Старика и шелесту листьев за спиной, Мишель возвращался назад. Сам дивился тому, что каким-то чудом находил тропику, словно она была той самой нитью Ариадны, которая могла вывести из любого лабиринта и привести к своему кораблю или к своему дому. Неведомая царевна все время спасала его от верной гибели, но чувства благодарности в душе все равно не возникало.

№№№№№№

А еще его вела к дому совсем другая музыка, тихая, ласковая, словно бы матушка садилась к роялю и играла для него свои печальные песни.

Едва услышав, как изменилась музыка, он вольно или невольно поворачивал туда, и шел, уже ничего не замечая, на эти дивные звуки, и неизменно приходил к забору своей усадьбы. Забор этот тянулся так далеко, что трудно было заблудиться, просто можно было оказаться довольно далеко от калитки и от ворот. Но он летел туда и все надеялся, что она снова появится, что она вернулась из долгого путешествия, чтобы навсегда остаться с ним теперь.

И только однажды, на закате, когда Мишель привычно шел на зов той самой музыки, она оборвалась, когда он приблизился к старому дубу. Он замер от неожиданности, словно вкопанный. Там виднелся шлейф белого платья на зеленой траве.

– Матушка, – пролепетал ребенок, и рванулся туда.

Дуб был огромен, так просто его не оббежать малышу.

Шлейф двигался тоже, она ускользала, она пыталась ускользнуть, но он рванулся за ней, споткнулся, упал, и разрыдался. Потом испугался, если бабушка узнает, что он плакал, она рассердится. Она не переносила слез, а может быть, просто чувствовала вину перед ним.

Он поднялся, потер ушибленную коленку, еще раз обошел дерево, но там больше никого не было. Только блеск заходящего солнца оставил на траве белую полосу.

Музыка, она снова зазвучала в старой усадьбе, и он рванулся туда.

Но с той поры мальчик был уверен, что у старого дуба его поджидает матушка.

– Берегини, они берегини, – говорил Домовой, когда утихла гроза. И он рассказал о той, которую встретил у священного дуба.