– Сегодня ночуем вместе, – сказал Ватагин. – Сверну на край села, ты – за мной. А в три тридцать разбуди. Послушаю.

– Есть разбудить, товарищ полковник! Разрешите следовать?

– Погоди. Посмотри, Шустов.

Они стояли вполоборота к мосту, по которому вступала на Балканы Советская Армия. Минуло уже шесть суток с тех пор, как наши войска прорвали фронт на Днестре.

– Гляди. Запоминай.

Ватагин и сам не мог отвести взгляда от моста, по которому колонны тягачей катили орудия на юго-запад, в чужие страны. В сияющей высоте ныли невидимые бомбардировщики.

– Регулировщицу видел на мосту?

– Видел. А что, заметно?

Ватагин только загадочно усмехнулся и пошел к машине.

– Иван Кириллович… Иван Кириллович, велели разбудить, – шептал в четвертом часу утра Шустов над ухом Ватагина, подавая ему ремень и фуражку.

Шустов любил уставную субординацию и только по ночам, когда приходилось будить начальника, называл его по-домашнему – Иваном Кирилловичем.

Неслышными шагами прошел Ватагин во двор. Светало. Солдаты брали воду из каменного колодца. За деревьями легко было узнать спецмашину: ее полуоткрытая дверь освещена изнутри.

– Концерт начался. Жду, что будет дальше, – сказал Бабин, не отрываясь от приемника.

В фургоне машины было по-ночному душно, сонно. Ватагин надел наушники. Несколько минут сидели молча.

Походная радиостанция внутри напоминала вузовское общежитие: на столе учебники радиотехники, английского языка, чертежи и хлеб. В панель обивки засунуты полотенца, нож, вилка, карандаши. Окна завешены одеялами, плащ-палатками.

– Ничего не слышу, – шепнул Ватагин.

– Тишина – дефект нашего слуха, – отозвался Бабин.

Сутулый, с тощими ногами в просторных кирзовых сапогах, в громадной, не по росту, гимнастерке, Миша Бабин, прикомандированный в отдел к полковнику радист, в назначенные часы по расписанию работ вылезал в эфир на своей волне и стучал, стучал – связывал Ватагина то с «главным хозяйством», то с отдельными «точками» в тылу противника, а потом принимал и записывал в вахтенный журнал и передавал шифровальщикам, ничего, разумеется, не понимая в принятых текстах.

– KB… 10,15… 48,04… Как вы меня слышите? Перехожу на прием.

Не зная кодов, еще усложнившихся к концу войны, он привык различать своих неизвестных корреспондентов, что называется, по почерку – по стуку морзянки он догадывался, кто находится в трудных обстоятельствах где-то в заболоченном лесу, кто чувствует себя в безопасности в каких-то скалистых пещерах, кто притаился под угрозой разоблачения в большом городе. И ничего другого не было, кроме этой работы. В промежутке между сеансами приема-передач он решал математические задачки или шел на трофейный склад высматривать запасные радиолампы. Когда взяли Одессу, он выпросил у полковника американский приемник «Хаммерлунд» на двадцати трех лампах – его конфисковали у любовницы бежавшего румынского военного прокурора – и от нечего делать лазал по эфиру, силясь разобраться сквозь музыку широковещательных станций в писке искровых передатчиков. Из Будапешта передавали «Фауста». Другая волна доносила грустный рефрен французского вальса «Когда умирает любовь». Ленинград транслировал Седьмую симфонию Шостаковича. После многих часов приема Бабин вставал и, шатаясь, как пьяный, выходил подышать свежим воздухом. Южное небо за ночь поворачивалось вокруг антенны, и звезды, знакомые с детства, бледные ярославские звезды, были здесь крупнее и испанисто-романтичнее. Бабин возвращался. Уже в полусне крутил рукоятку точной настройки.

Несколько дней назад какая-то провинциальная широковещательная станция после танцевальной музыки передала открытым текстом на немецком языке что-то непонятное: