Котелков приказал ему и еще двум автоматчикам собрать на путях и в вагонах весь бумажный сор – до последнего клочка. Миша обрадовался занятию. Тут-то в канаве, возле железнодорожного полотна, он и нашел плюшевый альбом. Присев на травку, он заглянул в него, и первое, что совершенно ошеломило его, – это Ильинская церковь. Даже во сне Миша Бабин узнал бы среди всех архитектурных ансамблей этот прекрасный памятник ярославского зодчества семнадцатого века хотя бы потому, что мать его работала экскурсоводом в Ильинской церкви, и в детстве Миша бывал там так же часто, как у себя дома. Ярославль – его старинные церкви: Иоанн Златоуст в Коровниках, Никола Мокрый и монастыри, крепостные башни и звонницы – родной древний город глядел на Бабина с каждой страницы. Это был семейный альбом стародавнего дворянского семейства – с реликтами многих поколений. Наверно, какая-нибудь эмигрантская семья завезла в Болгарию после революции эту синюю плюшевую книгу, на толстых картонных листах которой сидели попарно архиереи и невесты, сенаторы и бабушки в кружевных наколках, генералы, новорожденные в крахмальных конвертах, гимназисты и кормилицы. Все это было Мише неинтересно, но Ярославль – вот он во всей древней красе! И Миша, сунув альбом под мышку, решил не расставаться с ним. Потом его взяло раздумье. Ведь Котелков приказал собрать на путях все – до последнего клочка. Может быть, и альбом пойдет в дело? Сам не веря этому, он показал майору; тот повертел в руках, молча возвратил. И Миша втихомолку обрадовался, сел у своего аппарата, подложив под себя альбом. Пусть теперь шумит горный поток за окном! Бабин как будто дома побывал, счастливое состояние отпускника не покидало его. С этим он и вернулся из десанта.

Однако Шустов увидел все совсем по-иному, по-своему. Покуда Миша уплетал военторговские котлеты и пил воду из сифона, Слава принялся за изучение альбомных фотографий. Каждый снимок он повертел в руках, прочитал каждую надпись на обороте, рассмотрел рекламные парижские медали, большие и малые, которыми хвастали, создавая себе репутацию, провинциальные фотосалоны. И то, чего не мог заметить, о чем даже не задумался Бабин, – все засек и обдумал.

– Странный альбом.

– Ничего странного.

– Просто загадочный альбом. Ты не заметил, что больше половины фотографий – не ярославские, а самые настоящие здешние, заграничные?

– Ну и что же? Как, по-твоему, – где мы с тобой находимся?

– Видите ли, бросается в глаза то обстоятельство, – Шустов перешел на язвительно-вежливый тон, – что на старинных ярославских снимках попадаются и грудные младенцы, и девушки, и бабушки. А на здешних – только мужчины. Притом один и тот же мужчина, снимавшийся в разных городах и в разных костюмах: вот он в белом фартуке и в крагах, как у мясника, – снимок сделан в Араде, вот он в дорожном туристском костюме с биноклем в руках – снимок сделан в Казанлыке, вот он в турецкой феске – снимок сделан в Бургасе, вот – в монашеской рясе, снято в Прилепе. Странные переодевания!

– Слушай, Славка, а тебе не кажется странным, что здесь все говорят по-болгарски?

Славка не удостоил вниманием эту остроту.

– Отвечай, как, по-твоему, этот альбом попал в канаву?

– Ну, может быть, кто-нибудь из дипломатов выкинул из вагона.

– Зачем же гитлеровцу понадобилось увозить эмигрантский альбом с собой в Германию?

– Наверно, на память. Не знаю. А ты знаешь?

– Я предполагаю.

– Что именно?

– То, что сразу приходит на ум: это – шифровальная таблица. Не знаешь разве, как устанавливают цифровой код по условленным книгам? Потому-то они и выбросили из вагона: очень им интересно, чтобы шифровальная таблица попала в твои руки.