Они похожи на заговорщиков, и я догадываюсь, что Олауссон все знает.

Я чувствую, как моя спина покрывается потом. Ладони становятся влажными.

– Отпечатки обуви в квартире Хебера. – Я поворачиваюсь к Мауритцон: – Мы работаем с квартирой. Криминалисты должны закончить все уже сегодня. Но там, похоже… ничего нет, кроме этих отпечатков. С большой долей вероятности это не тот человек, который стоял за контейнером на Дёбельнсгатан и не сам Хебер. Тот, кто побывал в квартире убитого, носил обувь сорок четвертого размера.

– Убийца вполне мог переобуться, – возражает Олауссон.

– Да, конечно. – Мауритцон стучит по столу костяшками пальцев, и я спрашиваю себя, делает ли она так всегда, когда раздражена. – Но насколько часто убийцы меняют ботинки с тридцать восьмого размера на сорок четвертый?.. В любом случае отпечатки обуви сами по себе бесполезны.

– А что с его мобильником? – спрашиваю я.

– Все еще не найден. – Бирк пролистывает свои бумаги. – Последний исходящий звонок с мобильника Хебера зарегистрирован возле университета, предположительно от получаса до сорока пяти минут до смерти. Но с кем он разговаривал, установить таким образом невозможно. Нам нужен список звонков, чем скорей, тем лучше. Мы вряд ли получим его раньше завтрашнего вечера. В настоящий момент телефон Хебера предположительно отключен. Если он, конечно, не покоится на дне озера Меларен.

– Мы должны найти его, где бы он ни был, – резюмирует Олауссон и поворачивается ко мне. – Так что ты там говорил насчет респондента пятнадцать семьдесят девять?

– Пятнадцать девяносто девять, – поправляю я.

– Хорошо, пусть так, – соглашается Олауссон. – Он ведь вполне может быть убийцей?

– Не думаю, – возражаю я.

– Почему?

– Кое-что не стыкуется.

– Он имеет в виду направление удара, – поясняет Мауритцон. – Если Хебер ждал респондента пятнадцать девяносто девять и явился на встречу раньше его, то вряд ли стоял бы спиной к переулку. Логичнее было бы предположить, что он смотрел в ту сторону, откуда должен был появиться пятнадцать девяносто девять, согласитесь. Если же Хебер вошел во двор позже пятнадцать девяносто девять, тем более маловероятно, что он повернулся к нему задом.

Мобильник Олауссона сигналит. Имя, высветившееся на дисплее, начинается с буквы Г – вот и все, что я успеваю заметить.

– Звучит разумно, – резюмирует Олауссон. – Что ж, будем над этим работать. И выясните, что же такого узнал Хебер. Или… – Он встряхивается и поднимается со стула. – Действуйте, у меня своя работа.

Олауссон захлопывает папку и выходит из комнаты совещаний с ней и прижатым к уху мобильником.

– Он даже не взглянул! – шепотом восклицает Мауритцон. – Я потратила на этот протокол несколько часов.

Бирк, бывший на удивление молчаливым во время совещания, переводит взгляд то на меня, то на Мауритцон, то на стул, словно ошарашенный внезапным уходом Олауссона.

– Чертов идиот, – резюмирует он.

Я поднимаюсь.

– Куда ты? – спрашивает Бирк.

– Так… почитаю немного.

– Копии, которые ты так и не снял?

– Что-то вроде того.

Бирк косится на Мауритцон, как будто только из опасения, что она уснет.

– Сумасшедший дом, – ворчит он.

Подкрепившись двумя чашками кофе, я устраиваюсь в своем кабинете с «полевыми заметками» Хебера. Фигура убитого социолога стоит у меня перед глазами темной тенью, которую я прогоняю, пытаясь сосредоточиться на чтении.

В первых записях чувствуется его неуверенность. Хебер будто движется ощупью. Он намечает возможные направления работы, оперируя терминами, смысл которых не вполне мне ясен.

В январе Хебер налаживает контакты с представителями автономных движений и начинает «полевые исследования». Вот и все, что касается января.