Но все было тихо, и тогда он выпрямился и наощупь пробрался к окну, затем вытащил из-под одежды черный флаг и хотел было прикрепить его к выступу на карнизе, так чтобы утром его могли увидеть люди герцога. «Лоренцо! Что ты делаешь?» – вскричала Джованнина.

И Лоренцо ответил тихим, мягким голосом: «Я молюсь, Джованнина. Я молюсь.»

До конца дней моих не забыть мне ту печальную картину, когда мастер Лоренцо стоял, освещенный ярким солнцем, с ужасным черным флагом в руке, и кротким голосом невинного ребенка повторял: «Я молюсь, Джованнина!», пребывая в полной уверенности, что его окружает ночная тьма.

Но когда раздался лязг вынимаемых из ножен мечей, он мгновенно все понял, выронил флаг и поднес руки к глазам. И изданный им крик был настолько громким, что его услышали далеко за пределами крепости, возле самого шатра Мавра из багряного шелка.

Эту поразительную историю я услышал несколько лет тому назад в салоне французского парохода, совершавшего рейс Марсель – Александрия. Из-за плохой погоды мы почти не выходили на палубу и, дабы убить время, вели нескончаемые беседы. Из всего услышанного мне особенно запала в память история, рассказанная господином Й. Швеммером, инженером из Киева, взявшим слово после долгих и шумных дебатов, с тем чтобы опровергнуть утверждение, согласно которому в случае безнадежно больного пациента современный врач имеет право и, пожалуй, даже обязан избавить его от дальнейших страданий путем искусственного прекращения его жизни.

Трудно сказать, почему именно этот рассказ – имевший, как вскоре выяснилось, весьма отдаленное отношение к предмету нашего спора – произвел на меня столь глубокое впечатление.

Быть может, потому, что посреди скучного и пустого разговора перед внутренним взором собравшихся внезапно с пугающей достоверностью возникли два бледных, страдающих человеческих лица с перекошенными от боли, дрожащими губами. И по сей день меня преследует образ той молодой женщины: я вижу, как она сидит, в изнеможении откинувшись на спинку кресла-коляски, и не отрывает боязливого и в то же время почти призывного взгляда от зеленой вазы на камине. Иногда во сне я слышу душераздирающий крик ее супруга; жутко и пронзительно звучит у меня в ушах этот крик, хотя я слышал его лишь в передаче господина Швеммера с его глухим и дребезжащим старческим голосом.

Вот эта история. Я привожу ее в том виде, в каком услышал на борту «Цапли» от старого господина из Киева, разве что с опущением некоторых второстепенных подробностей.

«Много лет тому назад я жил в Париже. Я и мой бывший товарищ по учебе, которого я не видел несколько лет и теперь к своей радости встретил в этом городе, снимали небольшой одноэтажный дом в глухом предместье. За то время, пока мы не виделись, мой приятель получил степень доктора наук в одном немецком университете, издал две книги художественной критики и перед самой женитьбой был назначен директором графской библиотеки. Это был еще совсем молодой человек, не старше тридцати, но несчастье, постигшее его жену, наложило на его облик печать усталости и преждевременной старости.

Его жена была парализована. Ее поразил один из тех мучительных нервных недугов, чьими жертвами, насколько мне известно, чаще всего становятся люди, подвергающиеся интенсивным умственным нагрузкам, – она же в девичестве изучала медицину в Цюрихе. В дневное время она полулежала, по большей части молча и не жалуясь, в своем кресле-коляске, но когда наступала ночь… О, эти ночи! Был случай, когда она кричала так исступленно, что двое детей привратника в страхе выбежали на улицу и не осмеливались вернуться в дом до глубокой ночи. В такие моменты врач и супруг пытались всячески утешить ее, обещали ей, что боли в ближайшее время утихнут и вскоре она полностью выздоровеет – но она, окончившая курс медицины, знала лучше нас всех, что ее страдания невозможно облегчить, что даже такой молодой организм, как у нее, не способен справиться с болезнью, что она обречена, хотя – и это самое страшное – ее час пробьет еще нескоро.