Погасив свет, Годфри сразу уснул.

Судья Джефферсон все еще болел, и его заместителя снова и снова вызывали занять его место. Петтигрю колесил по всему графству. Он переходил из залов ратуш, где гуляли сквозняки, в помещения, где свидетели тщетно состязались с ревом дорожного движения снаружи, или в душные полицейские суды, гудевшие от лая запертых в клетках бездомных собак. Что ни день его призывали решать неразрешимое, угадывать истину среди соревнующихся лжесвидетельств, распределять смехотворные доходы на бесчисленных кредиторов или выяснять, что заставило две стоявшие машины, каждая из которых прижалась к своей обочине, разбить друг друга вдребезги посреди трассы. В промежутках Петтигрю находил время распорядиться об усыновлении десятка младенцев. Он наслаждался от души.

Последнее слушание перед пасхальными каникулами проходило в Маркгемптоне. В старом зале выездного суда Петтигрю пришлось выслушать длинный и бесконечно скучный диспут касательно счета от портнихи. (В неведении своем он не сознавал, что все связанное с женской одеждой автоматически становится новостью с большой буквы, и был поражен, увидев отчет о процессе в утренней газете, сдобренный немалым числом судебных острот – он не помнил, чтобы они срывались с его уст.) С делами Петтигрю покончил как раз вовремя, чтобы поспеть на один из поездов, которые неторопливо пыхтят из Маркгемптона по боковой ветке, идущей через долину Диддер. В тот момент, когда он занял свое место, на другую сторону платформы с грохотом влетел лондонский экспресс. Выглянув в окно, Петтигрю мельком увидел, как из вагона первого класса вышел мужчина средних лет. Пассажир терпеливо подождал, пока не привлек внимание носильщика, и протянул ему очень маленький чемодан – вероятно, единственный багаж, какой имел при себе. Следуя за носильщиком, он беспечным и легким шагом пересек платформу, вошел в купе Петтигрю и, сев в противоположном углу, вознаградил носильщика за труды полукроной. Трудно было сказать, кто из них двоих был больше доволен сделкой.

Мгновение спустя поезд тронулся. Новый пассажир извлек огромную сигару, которую раскурил с почти чрезмерным удовольствием. Петтигрю поглядел на него с интересом – интересом, не лишенным толики зависти. Он редко видел, чтобы кто-нибудь в зрелых годах был так совершенно счастлив, как этот незнакомец. Казалось противоестественным, что в эту эпоху и в этом полушарии человек способен быть столь довольным собой и своим окружением. Он смотрел через окно на ползущие мимо пригороды Маркгемптона и лучился от радости, словно видел самые прекрасные здания на земле. Оглядывал грязное купе с замусоленными стенами и с засиженными мухами рекламными плакатами отдаленных достопримечательностей, и даже они, похоже, вызывали его явное одобрение. От одного его вида светлело на душе. И самое лучшее, с точки зрения Петтигрю, было то, что он довольствовался созерцанием мироздания и упивался им молча. Факт, что пассажир не попытался умножить свое удовольствие, хотя бы словом обратившись к попутчику, опровергал первое впечатление Петтигрю, что перед ним просто американский гость, наслаждающийся странностями чужеземного пейзажа, и еще не знакомый с нормальным тарифом английских носильщиков.

«Странно, – сказал себе Петтигрю, – но я уверен, что где-то этого малого уже видел, однако, разрази меня гром, не могу понять где». Он внимательнее всмотрелся в попутчика поверх вечерней газеты. Это был невысокий полнолицый джентльмен в опрятном костюме, который сидел на нем довольно свободно. Глаза у него были блестящие, выражение лица оживленное, но по контрасту к ним щеки казались дряблыми, а кожа – чересчур бледной. Нездоровый вид, подумал Петтигрю. Это наводило на мысль… О чем, собственно? После дня в суде в голове у него звенело, и искомое звено опять ускользнуло. Он задремал.