5. В заключение следует акцентировать внимание на еще одном элементе полемики, объединив при этом два сюжета: автономию языковой системы как когнитивного модуля человека и автономию синтаксиса в рамках языковой системы. Оставляя в стороне вопрос о широко обсуждаемой в рамках когнитивной грамматики семантической нагрузке синтаксических конструкций и ключевую в данном контексте реплику Хомского о поверхностных эффектах, которые находятся вне поля его интересов[49], я бы хотел остановиться на крайне показательной дискуссии Хомского и Пиаже, касающейся автономии языковой системы. Частично соглашаясь с утверждением Хомского о независимости синтаксиса, Пиаже говорит, что использование гипотезы врожденности для его обоснования является слишком сильным и плохо верифицируемым тезисом и что существуют более простые способы объяснения, отсылающие к социальному опыту ребенка в раннем детстве. Так, ребенок оказывается в состоянии разделять содержание и структуру, т. е. «семантику» и «синтаксис» в ежедневно осуществляемых действиях (например, осознавать, что открывание коробки и открывание рта или раскрытие сжатой в кулак ладони обладают структурной общностью[50]). Подобные примеры показывают, что важным элементом в осознании относительной автономии синтаксиса и отделении синтаксических конструкций от их наполнения является перцептивный и проприоцептивный опыт человека. Хомский возражает на это следующим образом. В такой ситуации, по его мнению, одним из путей проверки гипотезы Пиаже о влиянии сенсомоторного интеллекта на освоение языка становится экспериментальное исследование процесса овладения языком детьми с остро выраженными формами моторной и перцептивной недостаточности (больными церебральным параличом, например). Он не знаком с такими исследованиями, но, насколько он знает, слепые дети осваивают язык при прочих равных условиях даже быстрее, чем зрячие (Lust, Foley 2004, p. 95). Следовало бы ожидать, что в силу важности такого рода исследований для подтверждения его теории Хомский обратится в своих работах к подробному их анализу, но ничего подобного не происходит. Более того, экспериментальные исследования освоения языка слепыми детьми показывают, что реальная картина крайне сложна, что такие дети испытывают изначальные трудности в освоении языка по сравнению со зрячими сверстниками, которые преодолеваются затем за счет различных компенсаторных механизмов (Mills 1983; Pérez – Pereira, Conti – Ramsden 1999). Результатом становится присущий им особый тип языкового сознания, характеризующегося целостным, образным (т. е. предполагающим большую эмоциональную окраску и менее четкую логическую структуру) восприятием в отличие от аналитического владения языком, более характерного для зрячих детей (Pérez – Pereira, Conti – Ramsden 1999, p. 134). Такая образность вполне укладывается в гипотезу Пиаже и противоречит базовым установкам теории Хомского.

Приведенный пример наглядно демонстрирует методологические установки Хомского и специфику его взаимоотношений с экспериментальной традицией.

Завершая данную главу, хотелось бы еще раз отметить, что, хотя Хомский и не занимался семантикой вплотную, влияние его базовых методологических установок и мировоззренческих постулатов (обращение к рационалистической традиции XVII–XVIII веков, формальное описание языка, сводящее его к небольшому набору универсальных правил, независимость языковой системы от социокультурного контекста и т. д.) на дальнейшее развитие семантики огромно. Тому, как конкретно оно проявляется в претендующих на универсальность семантических теориях и что нового появляется в них, посвящена вторая глава.