Они стояли перед фотостеной и что-то со знанием дела обсуждали. Я смотрел на их спины. Сзади Климентина вовсе не казалась такой слабенькой или худенькой. Напротив, у неё обнаружились детородные бёдра, не самая пчелиная талия и не самые хрупкие плечи. Просто всё это было очень компактно. А значит, требовало защиты, каких-то действий по защите всего этого миниатюрного существа. Я видел, как была скована отцовская рука, когда он стоял рядом с Климентиной.

– Ну? И что ты собираешься делать? – спросил он меня через полчала, когда Лима вышла позвонить родителям и сказать, что, возможно, не будет ночевать дома и следующую ночь.

– Жениться и писать стихи, – ответил я и ушёл в свою комнату.

Сделав предыдущее заявление, я полагался на справедливость утверждения, что «на родителях гения природа уже заранее хорошо отдохнула». Увы, природа ещё продолжала метаться между моими мамой и папой, так что стать знаменитым поэтом мне не грозило, и Лима просто стала членом нашей семьи. Я сразу ощутил перемены. Отец вдруг решил, что его отставка вполне совместима с жизнью. Тонька увидела в Лиме свою лучшую подругу и теперь меньше рвалась из дома. Даже мама неожиданно начала появляться по будням, интересуясь, как мы тут себя чувствуем. Угроза стать бабушкой неодолимо влекла её к Климентине, но рикошетом часть маминого внимания отлетала и к нам, к её родным детям.

Были и проблемы. Мои – заключались в зрении. В новых свойствах моего зрения. Я хорошо различал жену только очень вблизи, в постели, или только издалека, отстранённо. И крайне плохо на средней дистанции, в пределах одного дома, комнаты. Вблизи ещё выручало естественное обострение чувств. Мне нравились эти странные крапчатые, сине-карие глаза, будто в них покрошили кусочки синего кавказского лука. Трогали эти тонкие, с прожилками, веки, и кожа под глазами фактуры «сжатый шёлк». Меня интриговал нос, приподнятый лишь настолько, чтобы в нужный момент показать небольшую родинку, которая ласточкиным гнездом приткнулась под носовой перегородкой, и губы, так редко раскрывающиеся широко и почти никогда не размыкающиеся в уголках. Меня возбуждали маленькие ушки, которые я любил высвобождать своим носом из-под её мягких невесомых волос. И, разумеется, я западал на её запах женщины, особенный запах женщины, который сильнее всего ощущался за ушами и был слегка непривычен для наших широт – кисло-сладкий и остро-пряный, с лёгким тонким оттенком мускуса. Южен был этот запах.

Это про то, что касается вблизи. Издалека же Лима воспринималась и по-другому, и по-разному. Очень нередко – как стилизованный под миниатюрную девушку танковый минный разградитель. И тогда мне хотелось закрыть глаза, заткнуть уши и никому не говорить, что я её муж.

Бог предусмотрительно не дал Лиме поступить в институт атомной энергии. Он пустил её по наследственной стезе почвоведения, ибо почвоведами у неё были мама и папа плюс дядя и тётя со стороны матери плюс двоюродные дедушка с бабушкой со стороны отца. Бог также предусмотрел, чтобы через пять лет учёбы и трёх лет аспирантуры Климентинино научное имя автоматом стало появляться на первых страницах специализированных научных журналах и на полках научных библиотек в виде монографий и книг. Бог учёл и то, что личная жизнь не должна противоречить науке, а поэтому Лиминым родственникам не могло придти даже в голову, что она способна нарушить традицию и выскочить замуж на сторону. Сама эта мысль производила в головах родственников эффект разрыва сознания – сравнимый только с эффектом покидания агростанции сразу всеми дождевыми червями одновременно.