– Дно тех бочек устилает слой вот таких камней. Водица, настаиваясь в темноте, приобретает особую мягкость и приятный вкус от трех стихий – воды, земли и воздуха (бочки-то прикрыты только тонким полотном). Это поистине живая вода, Санчес!

– А как понять, какая вода живая, мастер? – заинтересовала меня эта живая вода. – Если есть живая, то, наверное, должна быть и мертвая вода? А можно ли определить, какая сейчас вода в кувшине?

– Видишь ли, Санчес, словами-то я того, не очень, – водонос похмыкал, озадаченно почесал затылок…

Внезапно выхватив из-под плаща нож, он полоснул меня по руке. Я в ужасе завопил, увидев, как из раны рубиновыми каплями проступает кровь. Водонос ловко перевернул мою руку раной вверх и щедро оросил ее водой из фляги, что висела у него на поясе. Вы не поверите, сеньоры, но через некоторое время кровь перестала сочиться, и рана стала покрываться струпом.

– Видишь, Санчес Роберто, в твоем кувшине – живая вода. И ты на себе сейчас почувствовал ее воздействие.

Вскоре от пореза осталась лишь тонкая светлая полоска в том месте, где прошелся острый нож водоноса. Так, через рану и кровь, я познакомился со стихией Воды. Нужно ли говорить, что по окончании декады я уезжал с большой флягой этой чудесной живительной влаги?..

Меня перевезли в другое место и все повторилось:

– Передаю тебе душу и тело слуги инквизитора, Санчеса Роберто. Учи его, как считаешь нужным, – с этими словами мастер-водонос передал меня вместе с деньгами и письмом Господина мельнику.

Мельник был здоровым, толстым мужчиной в белом одеянии. Его уважали в поселении больше, чем старосту, его слово последним решало все споры. За всю декаду я не слышал дурного слова о нем. Говорили о нем, как о хорошем хозяине и справедливом человеке, который и очередь блюдет, и зерно чувствует, и муку хорошо мелет, и мельницы у него всегда ухожены, и плату за помол берет по-божески, и своих работников зря никогда не обидит.

Мельниц у него было несколько: одна водяная у реки, и несколько ветряных с прямоугольными лопастями-парусами – на высокой горке. Теперь я многое знал об устройстве мельниц: о жерновах, эстакадах, башнях, лебедках, коньках, шестернях. Пожалуй, если бы мне поручили построить мельницу, я бы это сделал. Я весь был покрыт мукой с головы до ног. Казалось, встряхни меня, повалят клубы мучной пыли. Несмотря на это, мне нравилось у моего нового хозяина, даже к постоянному шуму мельниц я быстро привык.

– Что такое мельница? – вопрошал мастер-мельник. – Это вода или воздух. А что мы мелем на мельнице? Зерно. Ты никогда не задумывался, Санчес, что каждое зернышко – это наша жизнь? Мы, как Божьи творения, рождаемся, растем и умираем. Вот растет семечко в земле, греется на солнышке, дождиком его поливает и родится колосок с зернами. И каждое зернышко должно умереть, чтобы потом возродиться, как птица Феникс.

– Умереть? – удивляюсь я. – Что-то тут не вяжется, мастер. Разве из мертвого зерна что-то путное вырастет?

– Вырастет, вырастет, – мельник хитро улыбается, зачерпнув горсть зерна из мешка, любуется им, перебирает зернышки и аккуратно, струйкой из кулака, высыпает обратно в мешок. – Вообще-то, в чем-то ты прав: дурное семя – дурное племя. Но в дурном семени часто есть вина земледельца. Проглядел тернии и сорняки, не ухаживал за посевами как должно, плохо высушил собранный урожай, хранил не так. Не о том сейчас речь. В каждом зернышке спит жизнь. Если семечко не похоронить, посеяв в землю, оно не вырастет, не возродится новая душа зернышка. Каждое семя несет в себе искру Божьего творения – зарождающуюся жизнь. Всю жизнь не перестаю удивляться, до чего же мудро все устроил Господь! Потому и существует у всех людей священное отношение к любому зернышку и хлебу.