Закрутили. Да только резьба сорвалась.

Также – в предвкушении борьбы за преемничество после ожидаемой всеми со дня на день смерти дорогого Леонида Ильича – обострилась борьба если не за кресло наследника, уже предназначенное Андропову, то за кандидатуру наследника наследника между двумя кланами в Политбюро: первым секретарем Ленинградского обкома Романовым и первым секретарем Московского горкома Гришиным. Романов считался сторонником жесткой, андроповской линии, Гришин же воспринимался карасеидеалистической советской интеллигенцией как потенциальный либерал. И тот и другой были, конечно же, законченные мерзавцы, и ничего хорошего ждать от них не приходилось. Комитет в преддверии дворцовой борьбы продолжал усердно зачищать общественно-политическое поле под доблестным руководством истинного сына партии товарища Андропова, подавившего в свое время Будапештское восстание 1956 года. Этот опыт борьбы с взявшейся за оружие оппозицией навсегда сформировал Юрия Владимировича, и, возглавив КГБ, он решил никогда не доводить до подобного, а уничтожать всякое инакомыслие в зародыше.

Последовательный был товарищ. Верный ленинец.

Я же – почти как дорогой Леонид Ильич – жил в полусне: осень, палая листва, шелест подошв сопровождавших меня гэбэшников, свидания с Алёной. И зеленоглазая кошка Машка, свидетельница нашей отчаянной любви, в которой я топил нечасто, впрочем, посещавшие меня мысли о неминуемо надвигающейся развязке.

Свеча горела на столе. Свеча горела.

И догорела.

Утром 23 октября 1982 года, лишь только минутная стрелка пересекла двенадцать, а часовая семь, в дверь позвонили. Алёна не проснулась – ее вообще было невозможно разбудить, разве что поцелуями, как заколдованную принцессу, – а мы с Машкой пошли открывать дверь.

На пороге стояли Тракторист и Майор. За ними – еще двое незнакомых мне оперативников.

– Утро доброе, – приветливо поздоровался Тракторист. – Вот.

Он протянул мне официально выглядящий маленький прямоугольник серой бумаги. Я таких уже видел-перевидел – это была очередная повестка от Круглова. “Странно, – подумал я. – Зачем они сами принесли?” Обычно повестки приходили по почте.

– Расписываться не буду, – заученно сказал я. Вроде как и не получал.

– Ну и не надо, – миролюбиво согласился Тракторист. – Одевайся тогда, поедем. Мы тебя доставим. Паспорт возьми.

– Никуда я с вами не поеду. – Я постарался закрыть дверь.

Майор, ожидавший, должно быть, такое развитие событий, шагнул через порог и придержал дверь.

– Не обостряй, – тихим глухим голосом сказал Майор. – Наше дело маленькое: сказали доставить – доставим.

Почему-то я сразу ему поверил.

– Олег, – продолжал Тракторист, – пойми, мы здесь ни при чем: служба такая. У нас приказ: если откажешься – доставить. Будем выполнять.

Я подумал было отказаться, но представил себе, как они будут скручивать меня и почти голого (на мне, признаться, кроме трусов, ничего не было) тащить в машину, как будет рыдать Алёна… и решил поехать. В конце концов, съезжу, откажусь давать показания и вернусь. Жаль, конечно, день терять: у Алёны выходной.

– Сейчас оденусь, – пообещал я. – Только не шумите.

– Да мы чо, – понимающе кивнул Тракторист. – Мы ничо. Паспорт не забудь.

Я хотел закрыть дверь, но Майор не дал:

– Здесь подождем, – сказал он. – Не тяни только.

Я тихо оделся, поцеловал спящую Алёну и написал ей записку: “Пошел по делам. Скоро вернусь. Целую, жди меня”.

Как обещал, так и сделал: вернулся. Через пять лет.

Она ждала.

Статья 70 (1) УК РСФСР, по которой меня посадили, относилась к разделу “ОСОБО ОПАСНЫЕ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ” наравне с изменой родине (ст. 64), вредительством (ст. 69) и прочими ужасными антигосударственными деяниями. Только этим я могу объяснить, что во дворе дома, сливаясь с предрассветными сумерками поздней московской осени, меня ждала черная “Волга”, а не какие-то старые “Жигули”, на которых ездили мои оперá. Особо опасным преступникам полагался комфорт.