Далее его ждала бумажная работа на пару со своим наставником, а после трехчасовой кабинетной экзекуции был осмотр новых поступивших больных. Все это время, Герман следовал наставлениям профессора и по его приказу стал его тенью, он делал то, что ему велели и больше не пытался умничать или выдвигать свою инициативу, а только наблюдал и внимательно слушал.

Уже к концу напряженной изнурительной работы, которая отняла все силы молодого специалиста, Ларионов понял, что пропустил обед, но не он один, ведь Перельман, от кого он не отходил весь день, тоже не обедал.

– Честно говоря, – обратился профессор к своему протеже, параллельно избавляясь от белого халата и накидывая на себя шерстяной темно-коричневое длинное в пол пальто, – сегодня вышел насыщенный день. Обычно все гораздо тише и спокойней, но будем считать, что это твое боевое крещение, дальше будет прощение… Кстати, пока столовая не закрылась, пойди поешь, я дам распоряжение и, если произойдет что-либо экстренное, не пытайся справиться с этим самостоятельно, а зови санитаров или разыщи меня через телефонистку. Ну а пока у тебя есть свободное время, изучай истории болезней пациентов и запомни, чтобы приступить к лечению, ты должен узнать пациента, как самого себя. – Сказал Перельман, а после добавил, как бы между прочим, – хотя это невозможно…

– Что невозможно, Федор Иосифович? – Поинтересовался Герман, с нетерпением ожидая, когда главврач покинет больницу, и юноша сможет передохнуть и расслабится в тишине.

– Знать себя, конечно! Ведь это же не возможно, и вы вскоре в этом убедитесь, голубчик. – Закончил рыжебородый и, повязав вокруг своей шеи вязанный шарф, надел на лысеющую макушку помятую шляпу и, пожелав ему всего хорошего, наконец исчез из кабинета.

Впечатление нынешнее о профессоре у Германа, в отличии от первоначального в начале дня сформировалось неоднозначное: он видел в нем того светилу науки, преданного и верного своей профессии и делу, которым восхищались остальные, но с другой стороны этого краеугольного камня, скрывался многогранный человек, настроение которого менялось очень резко, что это иногда вызывало недопонимание, в основном из-за мыслей его, что изливались изо рта сумбуром, неподлежащим объяснению или толкованию. И не понятно было, что ими он хотел сказать, либо, что имел ввиду говоря запутанно, а местами резко или ласково.

«И как эти две абсолютно противоположных личности могут уживаться в этой заурядной внешности, несвойственной ни одному из этих типов?» – Мысленно поинтересовался юноша, размышляя о ученом еврее, развалившись на стуле.

Чуть позже, когда больница опустела, а вся суета стихла с ночью, Ларионов поужинал

и по телефонному аппарату, что на первом этаже, сообщил родным, о том, что его первый день работы немного затянется до утра, а также попросил не волноваться.

Как не странно, но родители восприняли новость спокойно, без лишних эмоциональных всплесков его матушки Ксении Александровны, и даже подбодрили своего отпрыска похвалами.

Получив наставление от родителей и восхищение собой, интерн отправился в ординаторскую, прихватив с собой историю болезней пациентов для изучения. К счастью ему никто не мешал заниматься любимым делом, а именно изучать. Дежурные санитары находились в отдельном помещении и предпочитали компанию друг друга за игрой в карты или обсуждением бытовых вопросов.

Ближе к полуночи в стенах больницы начала твориться настоящая вакханалия. Тяжело душевнобольные стали метаться по своим палатам и вести себя, словно они зверье: вешались на дверных ручках, взбирались на оконные решетки, влезая под самый потолок, скреблись в двери, прыгали по кроватям, будто дикие обезьяны, и, издавали звуки, заставляющие кровь холодеть от ужаса. Новичку по этому поводу пришлось не сладко, вместе с санитарами Герман утихомиривал жертв припадка с помощью медикаментов и деревянных дубинок, сотворенных специально для таких случаев, чтобы успокаивать особо агрессивных пациентов.