– А в живописи мне до тебя – никогда. – и Костя не повел привычно плечом, не фыркнул, не хмыкнул. Не увидел Ян ни одной из его фирменных штучек, призванных демонстрировать безразличие к своим же словам.

Это первая фраза, которую Костя Яну – просто – сказал.

С того дня Холостов пытался разобраться в себе: хочет ли он быть с этим человеком потому, что тот явно больше, чем талант, и за ним явно больше, чем будущее современников? Или же Ян просто замечательный человек, на него можно положиться, ему можно доверять и так далее? А может, и то, и другое?

И Костя учился укрощать свой строптивый нрав, усмирять свой «дурной» характер, набирался храбрости открыться. Давалось с трудом, но он пробовал на слух слово «друг», испытывал на прочность слово «всегда», пытался осознать смысл слова «рядом».

Но почему именно он? Скромный, робкий, стеснительный… Наверное, желание дружить с кем-то конкретным, так же необъяснимо, как желание любить. Способов испытать того, кого считаешь другом, – много, но есть ли способ испытать себя? Проверить собственную способность дружить? Интересно, кто-нибудь пытался так ставить вопрос? Холостов таким вопросом задавался.

Есть в этом парне то, что мне категорически не нравится? Ничего не приходит на ум.

Как проверить искренность и истинность своей дружбы?

По памяти

После того как не стало бабушки Яна, Жуковский с великим трудом, но оформил опекунство над Рубенсом, и мальчик переехал в его двухкомнатную квартиру. Там жил сам Иван Геннадьевич, его жена Надежда – скульптор и реставратор, и их двадцатилетний сын Александр. Он и разделил с Яном свою девятиметровую комнатку, где поставили двухъярусную кровать, и новый член семьи занял место на «втором этаже».

– Ничего, скоро переедем, у каждого будет свой угол, – ободрял Жуковский.

– Углы, пап, у нас и так есть. Нам бы по комнате, – посмеивался Саша.

Ян чувствовал себя неуютно. Он хотел бы чувствовать этих людей родными, но сам себе казался лишним, чужим. Приемные родители делали все, чтобы избавить его от этого ощущения. Саша тоже старался помочь неожиданному брату влиться в семью. Он помнил, как однажды, придя домой почти ночью, папа заявил:

– Я хочу, чтобы у нас жил Леонардо да Винчи.

– Милый, почему не Микеланджело? – мама тогда, естественно, ничего не поняла. Так же как и Саша.

– Надя… ты не знаешь, кого я сегодня встретил.

Потом папа принес работы какого-то Яна Рубенса. Саша не смог высказать свое мнение, он собирался заниматься в жизни другими делами и плохо разбирался в искусстве, но, взглянув на эти «детские» рисунки, понял одно: папа так не может.

Мама сидела над ними долго. Рассматривала, откладывала в сторону, пересматривала и раскладывала перед собой. Портреты. Женщина – красивая, с изящными чертами лица, волосы разбросаны по плечам, она как будто только что обернулась. В глазах – отчаяние. Нет… Скорее – предчувствие неотвратимой беды. Видимо, очень скорой. Мужчина – немного резковатые и жесткие линии, прищуренные глаза напряженно разглядывали что-то за тобой, поверх тебя. Опять женщина, здесь моложе. И взгляд другой – светлый, счастливый, легкий. Ребенок лет шести. Папа сказал, что это и есть Ян, только сейчас он старше. Автопортрет.

– В шесть лет? – удивился Саша.

– Нет. Здесь ему пять.

– А написан?

– Тогда же.

Саша не поверил, пока не перевернул лист и не увидел дату, неуверенным детским почерком выведенную на обороте. Писал этот мальчик хуже, чем рисовал.

Снова женщина, опять мужчина, ребенок. Линии жестче, углы резче, штрихи размашистые, тени черные. Даты? Два года назад. Четыре года назад. Полгода… дорога, дождь, восход… взгляд – сверху. Саша зажмурился: