Битва осмысляется как гроза, кровавый пир или же страшные картины посева (земля сеется костями, поливается кровью, растет усобицами), а затем и уборки урожая («на Немизѣ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоцѣ животъ кладутъ, вѣютъ душу отъ тѣла»). Глубокий мифологический смысл имеют зловещий символический сон Святослава, три сцены гибели молодых князей (их губят реки, они ложатся на зеленое покрывало или «роняют жемчужную душу через золотое ожерелье»), тройной плач Ярославны, обращенный к трем стихиям.

При помощи гиперболических картин человек вписывается в мифологический ландшафт: пленный Кобяк, «вырванный» из Лукоморья, летит в Киев и падает, Всеслав опирается на колдовство, как на волшебный шест, и «прыгает» от Полоцка до того же Киева, Ярослав Осмомысл подпирает горы, Игорь мыслью мерит поля.

Пантеон «Слова» необычен для славянского средневекового текста. Автор вводит целый ряд языческих божеств, выстраивая связанные с ними генеалогии и функции: народ – «внук Даждьбога», певец Боян – «внук Велеса», ветры «внуки Стрибога», оборотень состязается в беге с богом Хорсом, Див (то есть древнейшее индоевропейское божество) угрожает Степи; возможно, сюда же относятся такие не совсем ясные фигуры, как Троян, Карна или Желя. Имена славянских богов упоминаются без какого-либо осуждения, свойственного древнерусской христианской назидательной литературе; стоит ли за ними какое-то реальное «двоеверие», или это чисто культурные знаки, пришедшие из фольклора и предшествующей традиции (как в позднеантичной и ренессансной культуре), – до конца не решенная научная проблема. Сторонники версии о поддельности «Слова» обращают внимание на то, что такая языческая образность отвечала вкусам XVIII века, стремившегося реконструировать «славянский пантеон» и использовать его в аллегорических целях, подобно тому как европейские писатели Возрождения и Нового времени упоминали Юпитера и Марса. Однако в «Слове» нет никаких «кабинетных» псевдобожеств, придуманных учеными мифологами в XVIII веке (вроде бога любви Леля или богини весны Зимцерлы), и весь пантеон лингвистически и исторически достоверен. Например, Див: такого имени в древнерусских источниках нет, но зато оно точно этимологически соответствует латинскому deus и индоиранским названиям божеств, так что просто выдумать его до открытия исторического языкознания не получилось бы. Что весь этот ряд снят в «Задонщине», неудивительно: ее автор Софоний был, скорее всего, священником.

И в то же время в финале «Слова» Игорю указывает путь из плена Бог – не Даждьбог и не Стрибог, а христианский Бог; князь едет (очевидно, для благодарственной молитвы) к церкви Богородицы Пирогощей в Киеве, после чего автор хвалит князя и дружину за то, что они боролись за христиан с армиями язычников. Была даже версия, согласно которой конец «Слова» принадлежит другому автору с иными религиозными взглядами, но это слишком примитивное решение. Несомненно, этот переход – осознанный художественный прием. Ведь и до финала христианская образность в «Слове» тоже есть, пусть и меньше концентрированная, это «суд Божий» в цитате из «песнотворца» Бояна, а также постоянное именование половцев «погаными», то есть язычниками, и упоминания Киевского и Полоцкого Софийских соборов.

Принято считать, что «Слово» уникально. И первые издатели, и Александр Пушкин, и Владимир Набоков говорили о «Слове» как об «уединенном памятнике» в «пустыне» или «степи» русской словесности – где, как по умолчанию считалось, ничего достойного не могло быть вплоть до Петра. Действительно, средневековая литература Руси – в основном религиозная – для человека Нового времени, если честно, скучновата. Текст, напоминающий о европейском Средневековье («Нибелунгах» или «Песни о Роланде»), а где-то и о поэзии Возрождения и более близких к нам эпох, казался читателю XIX–XX веков удивительной игрой природы (даже не культуры). По счастливой случайности, «Слово» было все же замечено антикварами екатерининского века перед московским пожаром – иначе, как казалось, ни о какой древнерусской литературе говорить было бы нечего.