Поднявшись по обшарпанной лестнице на второй этаж, я зашагал по скрипучим половицам полутёмного коридора, освещаемого лишь естественным светом из зарешёченного окна в торце здания. Странно, но коридор был пуст – никто в ожидании вызова не томился на стульях вдоль стен, да и конвойных нигде не было видно. Никак милиция всех преступников переловила и теперь почивала на лаврах.

Двести пятнадцатый кабинет оказался не рядом, а напротив кабинета Оглоблина, и я невольно поёжился. Из кабинета в кабинет два шага шагнуть – то-то будет, если Иван Андреевич к Николаю Ивановичу во время моих показаний вздумает заглянуть. Сигаретку, скажем, стрельнуть, или словом перемолвиться. Попаду под перекрёстный допрос – мало не покажется. Совсем в другом свете предстанет перед Оглоблиным дорожно-транспортное происшествие с господином Популенковым.

Однако деваться было некуда. Я поднял руку, чтобы постучаться, но дверь неожиданно распахнулась, и из кабинета вышел «вольный художник» Шурик. Был он в той же джинсовой безрукавке, но необычно бледен, отчего цветная татуировка змеи на руках выглядела особенно ярко. Будто настоящая змеиная шкура.

Я отпрянул, машинально кивнул Шурику, но он меня не узнал. Скользнул по лицу бессмысленным взглядом и заковылял по коридору. Досталось ему, видимо, крепко. Ещё в погребке «У Ёси» я обратил внимание, насколько впечатлительная у него натура. Как он тогда от женской пощёчины растерялся и замямлил… Ну, а как следователи могут «наезжать», я знаю на собственном опыте. Ничего от его тонкой да чувствительной натуры не осталось – словно асфальтовым катком по ней прошлись, в лепёшку раскатав и его самого, и вытатуированную змею.

Тяжело вздохнув, я постучался. Как-то по мне «следовательский каток» пройдётся?

– Войдите! – донёсся из кабинета хорошо поставленный мужской голос.

И я вошёл.

Следователь УБОП Николай Иванович Серебро оказался весьма представительным мужчиной. Седой ёжик коротких волос на все сто соответствовал фамилии, а большие очки в роговой оправе с внушительными линзами отнюдь не портили волевое лицо. Сухой, поджарый, в кремовой рубашке с распахнутым воротом, он сидел за столом неестественно прямо (видимо, сказывалась выправка, поскольку у таких людей, по идее, геморроя быть не может) и поверх оправы вопросительно строго смотрел на меня.

– Я к вам по вызову… – промямлил я.

– Повестку! – сухо сказал он и протянул руку.

– Вы меня по телефону вызывали… – робко возразил я, подавая пропуск.

Словам Николай Иванович не поверил. По должности он никому на слово верить не должен. Только пропуск убедил его в моей правдивости.

– Так, – хмуро сказал он, прочитав на бумажке мою фамилию. – Значит, Роман Анатольевич Челышев собственной персоной. Садитесь.

Я огляделся, куда бы сесть, и обмер. Только сейчас увидел, что на столе у следователя стоит включённый компьютер. Сердце ухнуло куда-то вниз, провалившись сквозь пятки, половицы и перекрытие на первый этаж. Или даже в подвал. Вот она моя погибель – игла кощеева… И в мыслях не держал, что в кабинете может оказаться компьютер. Следователь-то Оглоблин по старинке печатал протокол на пишущей машинке…

Я попятился и опустился на стул в углу возле двери.

– Не туда! – одёрнул меня Серебро. – Садитесь к столу.

Пришлось с замиранием сердца сесть напротив следователя. Но здесь, неожиданно, робость и затравленность, словно передавшиеся заразной болезнью от «вольного художника» Шурика при входе в кабинет, вдруг исчезли. Правильно сознание отреагировало: чему быть, тому ни миновать, а если помирать, так с музыкой.

– Паспорт! – потребовал следователь, и я подал ему документ. Но теперь уже безбоязненно заглянул ему в глаза. Холодные у него были глаза за стеклами очков, и взгляд тяжёлый. Жёсткий, надо понимать, человек, Николай Иванович, прямолинейный. По мнению таких людей, добропорядочные граждане в этом кабинете не оказываются. Однозначно.