Парень просто подвернулся под руку первым.

Гарри понимал, что должен бы вернуться и извиниться перед ним, но не мог. И не потому, что парень был ему лично неприятен, а потому, что не желал больше видеть омерзительный оскал толпы.

«А этой маленькой гнуси урок все равно не помешает», – оправдался он перед самим собой.

С парнем он обошелся совершенно в духе Конни. И мыслил теперь так же, как и она:

…надо нутром воспринимать ритмы эпохи… цивилизация рушится на наших глазах… надо точно знать, какое из правил можно нарушить, чтобы уберечь всю систему… оседлать гребень любой волны сумасшествия…

Все в Гарри протестовало против такого понимания сути происходящего.

Насилие, сумасшествие, зависть и ненависть не в состоянии поглотить всех и вся. Сострадание, благоразумие и осознанная доброта в конце концов должны одержать верх. Плохие времена? Да, конечно, мир много раз уже переживал их, сотни миллионов загубленных душ в войнах и погромах, огромные государства, управляемые бесноватыми убийцами, фашистами или коммунистами, но ведь бывали же и целые эпохи мирного труда, сотрудничества – увы, недолгие! – между различными социальными группами, так что испокон веку оставалась надежда на лучшее.

Гарри отнял руку от дерева. Потянулся, чтобы немного снять напряжение с мышц.

А как хорошо начался день… и как быстро полетел в тартарары.

Но он вернет все на круги своя. В этом ему поможет работа над отчетом. Ничто не в состоянии так вернуть действительности ее упорядоченный и стройный ритм, как составление официального отчета, печатаемого под копирку в трех экземплярах.

Гулявший по улице ветер, окрепнув, поднимал в воздух тучи пыли и мелкого мусора. И если ранее призрачный танцор кружился в вальсе, то теперь отплясывал неистовую джигу. Едва Гарри шагнул в сторону от дерева, как крутящийся вихрь мусора, неожиданно изменив направление, врезался в него с такой силой, что заставил зажмурить глаза, защищая их от острых, градом осыпавших его мелких камешков.

У него мелькнула шальная мысль, что налетевший на него вихрь подхватит его, как Элли, и унесет в волшебную страну. Сверху под напором ветра, подрагивая, протяжно скрипели ветви деревьев, и листья дождем сыпались под дикий вой ветра – и неожиданно наступила кладбищенская тишина.

Чей-то скрипучий, низкий, утробный голос сказал рядом с ним:

– Тик-так, тик-так.

Гарри открыл глаза и тотчас пожалел об этом.

В двух футах от него стоял огромного роста, отвратительного вида обитатель улиц и подворотен, одетый в лохмотья. Лицо его было обезображено рубцами и гнойными болячками. В уголках сощуренных глаз затвердела липкая белая масса. Зловоние, исходившее от его гнилых зубов и покрытых нарывами губ, было столь омерзительным, что Гарри чуть не задохнулся.

– Тик-так, тик-так, – повторил бродяга.

Говорил он негромко, но казалось, что орет во всю глотку, так как звук его голоса был единственным слышимым в мире звуком. Все иное было окутано зловещей, неестественной тишиной.

Пораженный огромным ростом и исключительно неприятным видом незнакомца, Гарри невольно отступил на шаг. В засаленных волосах бродяги застряли комья слипшейся грязи, травинки, кусочки листьев, в спутанной бороде – остатки ссохшейся пищи и даже что-то похуже. Руки его были черны от глубоко въевшейся грязи, и так же черно было у него под длинными, запущенными ногтями. Это была ходячая чашка Петри с гнездившимися в ней микробами почти всех известных человечеству смертельных болезней и одновременно испытательным полигоном новых вирусных и бактериологических ужасов.

– Тик-так, тик-так, – ухмыльнулся бродяга. – Ты умрешь ровно через шестнадцать часов.