Лежит наша Дусенька на кровати, платочком белым повязалась, платьишко светленькое надела, чулочки новые, ненадеванные – приготовилась, значит! Лежит, а вроде дышит еще, парок от лица идет.

Ну Нинка скорее на крышу полезла, трубу откопала. А мы с Верой Ивановной давай Дусеньку водочкой оттирать. Уж не знам, как и подняли-то. А она, слышь, и заплакала, что помереть не дали. Нинка и давай ее по матушке-то крыть: а-а-а, такая-сякая, греховодница, раньше сроку на тот свет захотела. Язык-то у ней как помело!

Так ведь она, Нинка-то, Дусю к себе в дом забрала и всю зиму ее выхаживала. На свою кровать ее завалила, и вставать-то не давала, и кормила в кровати. А та только слезоньки лила: «Что это я как барыня, ем, да сплю, да радио слушаю». Так мы теперь все смеемся: барыня, мол, наша!

Вот поэтому к бабе Дусе надо было Коле обязательно зайти и самому посмотреть на ее полках, чего не хватает: спичек ли, соли, сахару. А то Дусенька сама и не помнит, что у нее есть, чего нет. Она и годов своих не помнит! Уж сколько лет твердит, что ей восемьдесят пять!

И наконец надо поздороваться с бабкой Ниной, самой молоденькой, всего-то два года как на пенсии. Сухая, жилистая, с огромными лужеными руками и лицом индейского вождя, она всегда занята мужским делом: то строгает что-то в сараюшке, то приколачивает на крыше, то, кряхтя и матерясь, колет дрова.

Коля окликает ее через заборчик:

– Баба Нина, день добрый! Не купить ли тебе чего?

– Ну вот! – заносчиво откликается та. – Я и сама покуда на ногах. А ты и так трех бабок отовариваешь, гляди, сумка треснет. Слышь! Чего мамка за молоком не идет? Крынка на столе, яйки в миске. Это для нее, пусть все берет.

– Она сейчас придет, – кивает Коля, трогаясь с места.

И вот быстро расстилается навстречу, прямо под колеса, пыльная дорога. Она так и дышит под колесами, не то что мертвый городской асфальт. Слева подплывает веселый солнечный березнячок и разворачивается гармошкой: подпевай, мол! Сквозь прозрачную березовую листву мелькают серые крыши – еще одна деревенька. А по правую руку поблескивает сквозь кустарник речка Тюша, и тянет прохладной водой оттуда.

Начинается Красавино – местная столица, с магазинчиком, почтой и клубом, куда по субботам, бывает, даже кино привозят. В общем, дачное место.

Из заросшего травой переулочка грустно смотрит вслед Коле одноэтажный белокирпичный дом с разбитыми стеклами и драной шиферной крышей. Когда-то это была мамина школа. Но перенесли совхозный центр в другое место, за пять километров отсюда, туда и школу перевели. А добротный, крепкий дом стал берлогой для всяких бродяг. Очень грустно думать об этом.

Но грустить некогда. Впереди магазин. Дощатый длинный барак. На одной его половине продается еда. На другой половине – что угодно для души, то есть ленты, кружева, ботинки, спички, мыло, керосин. Там же застенчиво жмутся в углу диван, холодильник и телевизор, покрытые пожелтевшими газетами, и годами ждут своих покупателей.

Обратно Коля едет не спеша, проверяя глазами дорогу. Рюкзак на спине уже не болтается тряпкой, а солидно восседает на спине, и по сторонам смотреть уже не хочется.

Теперь все идет в обратном порядке.

Бабка Нина машет ему с крыши и кричит ехидно:

– Ой, Кольк, надорвесся ты – трех бабок кормить!

У бабы Дусеньки Коля выкладывает на стол покупки, быстренько считает в уме и берет несколько монеток из жестяной коробочки, для него стоящей на столе.

Вера Ивановна берет через окно купленные для нее продукты и протягивает Коле деньги. Она никогда не заставляет его самого считать, сколько ему причитается.