Виктор удивленно покосился на часы.

Судя по его хронометру, программе «Время» давно пора было закончиться. Экстренный выпуск? Вряд ли…

Только сейчас он заметил в темном углу справа от телевизора зеленый огонек индикаторного окошечка и понял, в чем дело.

– Вы что, видик купили? – удивился он.

– Ха, – сказал брат, – купили. На какие шиши? Нам жировать не на что. Взяли на время у знакомых.

Виктор стиснул зубы только на короткое мгновение. Того, что он приносил в семью еженедельно, хватило бы не только на видеомагнитофон, но… кому-нибудь другому, а не этим людям, ближе которых, по идее, у него не было никого.

– Странные у тебя развлечения, – сказал он, кивая на экран, где два омоновца волокли к распахнутой дверце «воронка» расхлюстанную девицу с окровавленной щекой. Запись была любительская, и потому вместо серьезного, хорошо поставленного голоса диктора за кадром раздавались голоса участников событий – во всех подробностях и безо всяких писков, маскирующих наиболее откровенные выражения.

– Какие развлечения? – переспросил брат таким тоном, словно разговаривал с умственно отсталым. – Изучаем тактику ОМОНа.

– Для грядущих боев, надо полагать? – не удержался Виктор.

Брат не удостоил его ответом, демонстративно уставившись в экран и поигрывая пультом дистанционного управления.

– А отец где? – спросил Виктор, умело скрывая облегчение оттого, что отца не было дома.

– Сегодня среда, – напомнил брат, продолжая смотреть на экран.

– Ну и что?

– По средам он ходит в клуб ветеранов партии.

– Ах да! Я совсем забыл про эту че… забыл, в общем.

Брат смерил его взглядом и снова повернулся к экрану.

– Неудивительно, – сказал он.

Виктор промолчал. Нападать ему не хотелось, а в оборонительной позиции было что-то унизительное до непристойности: тот, кто оправдывается, фактически признает за собой вину. Виктор считал, что никакой вины за ним нет… вот только считать и чувствовать – разные вещи. Здесь, в этой похожей на берлогу квартире, чувство вины висело в воздухе, неделями дожидаясь его, Виктора Шараева, персонально, чтобы наброситься и начать остервенело драть в клочья.

Он порылся в карманах, вспомнил, что сигареты остались в куртке, и махнул рукой: все равно курить здесь разрешалось только в туалете да изредка на кухне.

Мать принесла чай в щербатых фарфоровых чашках и тарелочку окаменелостей, бывших когда-то ванильными сухарями.

– Расскажи, как ты живешь, – попросила она, осторожно присаживаясь на краешек колченогого кресла.

Виктор отвел глаза.

– Хорошо, – сказал он. – Как всегда, лучше всех.

– Вика о тебе расспрашивала.

– Гм, – отозвался он, поспешно поднося к губам чашку со слишком жидким чаем.

Девице, о которой говорила мать, было двадцать два года, у нее был огромный зоб, плоскостопие и сильная близорукость. Недостаток чувственных удовольствий это несчастное создание компенсировало бешеной общественной активностью. Матери Вика нравилась, и она почему-то вбила себе в голову, что было бы неплохо познакомить с ней старшего сына – для начала. Возможно, думал Виктор, ей казалось, что идейная жена вернет его в лоно партии – именно так, не больше и не меньше.

– Это не ответ, – сказала мать.

– А я не слышал вопроса, – мягко парировал он, надеясь уйти от неприятного разговора. Вика была только первым снарядом в бесконечной и безрезультатной артиллерийской дуэли, которую мать с присущей ей партийной прямотой и принципиальностью затевала всякий раз, как он переступал порог родительского дома.

Мать нахмурилась.

«Боже, как я устал, – подумал Виктор. – Как безумно все мы устали.»

– Послушай, мама, – как можно мягче сказал он, – давай сегодня не будем говорить о Вике. Не думаешь же ты, в самом деле, что я смогу на ней жениться!