Для него и Шестакова это были совсем другие часы и дни. Их нельзя было назвать особо напряженными – провокаций не предвиделось ни со стороны американцев, ни, тем более, со стороны бледного, мучимого язвой желудка Айхенвальда. Но оставлять диссидента в одиночестве нельзя было ни на минуту. Глеб и Михаил сидели в самолете справа и слева от кандидата наук, в том же расположении перемещались по улицам Берлина на заднем сиденье автомобиля. Жили втроем в двухместном номере гостиницы.

Ответственные лица с той и другой стороны не спешили с обменом. И тех и других ждала в родном ведомстве выматывающая работа с бумагами, нервотрепка с вызовами к начальству. Здесь они чувствовали себя почти на каникулах, проводили встречи и согласования в гостиничных ресторанах.

Если бы Глеб охранял кандидата наук в одиночку, возможно, все четыре дня большей частью прошли бы в молчании. Но Миша заполнил их доверху: рассказывал истории, обменивался впечатлениями от немецких телепрограмм, даже фокусы показывал без всякого реквизита.

Сиверов решил, что сослуживцу дали дополнительное задание: войти в контакт с диссидентом, вызвать его напоследок на откровенность. Особенно он в этом уверился, когда Шестаков начал рассказывать политические анекдоты, в том числе про покойного Брежнева. Так вот зачем под тумбочку подсунут включенный диктофон…

И все-таки он решил предостеречь товарища. Дождавшись, когда Айхенвальд попросился в туалет, он молча показал Шестакову «чудо техники». Тот искренне удивился:

– Серьезно не в курсе? – отключив запись, в свою очередь удивился Глеб. – Может, ты и анекдоты просто так, от нечего делать травишь?

– Да ну, пустяки, – добродушно улыбнулся Шестаков. – Кто их сейчас не травит? Даже в самом Политбюро наверняка хохочут в перерывах между заседаниями.

Сиверову еще не приходилось встречать такого пренебрежения к условностям у сотрудника госбезопасности.

– Тогда отмотаю назад, – решил он, все еще не веря до конца в поразительную беспечность Шестакова. – А то еще влепят тебе строгача.

– Наверное, в самом деле лучше стереть, – согласился тот.

Глебу пришло в голову, что диктофон вполне может дублироваться «жучком» в номере. Тогда его провинность окажется посерьезнее шестаковской – фальсификация оперативного материала. За такую, как минимум, выгоняют из органов вон.

И все же он не хотел неприятностей для сослуживца, которого впервые в жизни видел. Быстро отмотал пленку настолько, чтобы гарантированно стереть «криминальные» анекдоты и не оборвать диалог на полуслове.

Когда диссидент вернулся в комнату, Шестаков сменил тему, стал художественно рассказывать про Абрама и Сару. Тут Айхенвальд оборвал его:

– Прошу прощения, но я вас не желаю слушать. Именно из-за антисемитизма я не в последнюю очередь и добивался права на эмиграцию.

– Причем здесь еврейский вопрос? – снова наивно изумился Шестаков. – Это ж только анекдот. Немцам из «штази» я про Штирлица рассказываю, там же Мюллер и Борман полные козлы. Ребята нормально воспринимают, ржут.

– Ничего другого им не остается, – заметил кандидат наук. – А я вот не хочу делать вид, что умираю со смеху. И раньше не хотел.

– Напрасно, – пожал плечами Шестаков. – Не заработали бы себе язву желудка.

История с политическими анекдотами так и не вышла на свет благодаря стараниям Глеба. Но «строгача» Шестаков все же схлопотал. Случилось это под занавес, когда миновал самый ответственный момент обмена. Большой и болезненно толстый негритянский коммунист на слоновьих ногах кое-как втиснулся в машину с советским водителем. Щуплый диссидент в очках достался американцам.