– С тебя сорок баксов! ― съязвила в ответ, услышав, как он расхохотался.

Никки

Я солгала Барби, но ей об этом было знать необязательно.

Сна не было ни в одном глазу, поэтому я разложила краски, воткнула в уши наушники, включив любимую песню Боба Марли, а затем завязала на глазах повязку и сделала первый мазок.

По телу разлилось приятное тепло, и я погрузилась в совершенно иной мир ― свой мир. Наполненный мечтой, таинственностью, упоением и спонтанностью. Мир, который не подчинялся законом логики. Мир, в котором было возможно абсолютно всё.

Меня часто спрашивают ― что испытывает художник, когда рисует? Но за долгие годы я так и не нашла подходящий ответ. Да и нужен ли он?

Художник не только видит окружающий мир, но и слышит его, говорит с ним, ощущает, трогает и пробует на вкус. Его чувства и мысли обладают звуком, цветом, формами и даже ароматом. Эти творческие мысли превращаются в силу любви, и именно эту любовь своими мазками он выплескивает на холст.

По своей сути, художники ― те же дети. Они видят цвета ярче, чем те есть на самом деле, а время для них течет размереннее.

Так, грибник видит в лесу грибы, художник ― гармонию.

Он чувствует лес, шершавость коры его деревьев, влажность утренней росы.

Чувствует всё. И иначе.

И я чувствовала так же ― иначе.

Особенно, когда закрывала глаза.

Когда я прервалась, чтобы посмотреть на результат ― часы показывали шесть сорок две. Усталость всё-таки взяла своё, и, решив не загонять себя в самом начале, я позволила себе немного вздремнуть. Проснулась около девяти. Подумала спуститься за кофе, а затем порисовать ещё пару часов в тишине.

Но мои планы были нарушены раздражающим грохотом, донесшимся с кухни.

Я направлялась туда, уже представляя, как убью придурка Маккейна, но застыла на пороге, как вкопанная. Сморгнула. Затем снова. И снова. Не помогло.

А это означало, что огромный незнакомец в фартуке с Микки Маусом (откуда, блин, у Маккейна вообще такой фартук?!), носящийся по кухне и что-то жарящий на сковороде ― был реален. Вероятно, он ощутил моё присутствие, потому что в следующую секунду повернулся и расплылся в приветливой улыбке:

– Привет. Ты, должно быть, Никки?

– Э―эм… да-а-а. А ты?…

– Я Техас.

– Техас? ― моргнула я. ― Это твоё имя?

– Вообще-то что-то вроде погоняла, ― улыбнулся он шире, продолжая бесцеремонно шуровать по кухне, ― так меня зовут друзья. Но вообще я Сейдж.

– Сейдж. ― повторила, наблюдая за тем, как он переворачивает оладьи. ― Мне, конечно, очень приятно и всё такое, но, может быть, ты всё―таки объяснишь, как твоя бесстыжая задница очутилась на моей кухне?

Громила разразился громким гоготом, и отчего-то я подумала, что, если он не брат придурка Маккейна, то определенно его друг. Так ржать он может только в этом случае.

– На твоей? Я думал, это кухня Мака, тыковка. ― ну―у―у…. ― Мы с ним старые друзья. Играем в одной команде. ― объяснил он. ― Прости, что без предупреждения, но этот дом для меня как свой ― с детства здесь вечно ошивался.

То―то и заметно.

– И ты приехал, чтобы…

– Позавтракать, ― ответил он так, словно это было нормально.

Приехать к другу в девять утра, чтобы позавтракать оладьями, которые сам приготовил ― что может быть нормальнее, правда?

– Будешь?

– Э―эм…

– Давай. Это рецепт моей бабушки ― и он просто отвал башки.

Сейдж вновь улыбнулся, а я поймала себя на мысли, что мне нравится, как он это делает. Не так волнующе, как Мак, но… по-своему притягательно.

– Ну ладно.

Пахло действительно потрясающе, поэтому я сдалась и забралась на стул.

Сейдж взял с полки тарелку, положил мне несколько румяных кругляшков, а затем достал из холодильника джем и поставил всё это передо мной.