– Опять Маша? – вскинула брови Оксана. – Что же получается? В одной семье три Маши?

– А что? Мы так хотели, – охотно ответил на недоумение своей гостьи Мухин. – Я ходил на задания, бил фашистов за троих: за себя, Машу и Машеньку. Когда дочке исполнилось полгода, жена отвезла её к моим родителям, которые не успели эвакуироваться. Маша оставила у них малышку, а сама вернулась в отряд. В один тёплый день она ушла на связь в деревню и назад не вернулась. Сельский предатель донёс на неё. – Мухин поморщился, как от зубной боли: – Были среди нас и такие людишки. Её зверски пытали, истязали, а потом куда-то увезли. Я больше её не видел. Никогда! – Сергей Ильич замолчал и сидел неподвижно, вцепившись худыми узловатыми пальцами в мягкую обшивку оранжевого кресла. Его короткая культя стала дергаться, поднимая и опуская пустой рукав рубашки. Чувствуя это, он здоровой рукой натянул рукав, но живой кусочек тела продолжал дергаться, вызывая у Оксаны нервный озноб.

– Э – тэ – тэ – тэ, как расшалилась, – огорчённо протянул старик, прижимая культю к себе. – А всему виной – война. О, как утомлена моя жизнь! О, как исковеркана! О, как измучена!

Оксана была потрясена. Ей вдруг захотелось заплакать, чтобы со слезами излить всю горечь и боль от встречи со старым человеком, живым участником войны, о которой она знала лишь из книг да фильмов. Ей захотелось попросить у него прощение за всех, кто его обидел и не понял, кто хоть один раз оскорбил. Подавляя в себе что-то вроде стона, спросила:

– Куда увезли? Вы узнали, куда увезли жену?

Зло сверкнув покрасневшим глазом, Мухин передернулся, точно его проткнули насквозь штыком, острие которого он дважды уже испытал на своем теле: в первый раз вражеский штык проткнул ему плечо, во второй – влез в грудь у самого сердца.

– Куда же увозили своих врагов фашисты? – Голос его задрожал. – В Германию, на каторгу. Я тогда ничего не знал. Ходил несколько раз в ту деревню, чтобы расспросить о ней. Узнал лишь о пытках. Горевал долго, просился на самые опасные задания, чтобы и самому погибнуть. Проносило. А потом подорвался на мине. Выходили меня, дочка, добрые люди.. А вскоре и война закончилась. Забрал я свою доченьку, свою Машеньку…

– А жена? Вы узнали что-нибудь о ней?

– Она погибла. Больше её никто не видел. Погибла в свои неполных девятнадцать лет. В концлагере…

Будто потолок обрушился на Оксану: она вздрогнула всем телом и побледнела. Провела рукой по лбу, вспоминая что-то, очень важное, очень серьезное, и еле промолвила:

– Извините… Извините, Сергей Ильич… Мне… Мне надо уйти… Я к вам зайду завтра… Завтра … – Голова ее шла кругом.

– Приходи, дочка, приходи, – ответил Мухин, поднимаясь с кресла. – Ты что-то сегодня хотела… Ладно, пусть будет так! С тобой очень приятно беседовать. Ты, видать, душевный человек. А что же так побледнела?

– Ничего… Всё пройдёт… До завтра…

В каком-то горячем тумане добралась домой. Не разбирая постель, свалилась на цветное покрывало и устало прикрыла измученные глаза.

Она вспомнила… Она, наконец, все вспомнила!

К ней из детства, из далёкого забытья, вернулась страшная картина, о которой она, казалось, давно забыла, но которая, как яркий отпечаток, настигла её сегодня, в мирный счастливый день.

…Жила она тогда с родителями за границей и училась в четвертом классе. Ей не было и одиннадцати лет. Редко ее папа, Виктор Петрович Ивкин, имел свободное от службы время. А в тот воскресный день повезло всем: и ему, и маме, и особенно ей, Сане Ивкиной, любившей пройтись рядом со своим отцом, красивым и стройным подполковником, кому так чётко козыряли солдаты и офицеры.