Сознание Савчука острым серпом черкает страшная догадка: бандиты! И тотчас мелкой противной дрожью начинают дрожать руки. Савчук прижимает их к земле, но дрожь не унимается, а наоборот – передается всему телу.

«Наверное, по харчи к Козлюку пришли. Дали бы они мне тут солому, попадись я им в руки! Не видать бы мне больше ни жены, ни детей, ни белого света!» – с ужасом думает Савчук, боясь не то что пошевелиться, но даже дышать.

А Козлюк и незнакомец, стоя близко друг к другу, продолжают свой разговор. Савчук и не думает прислушиваться к нему: не до того. Однако присущее большинству сельских жителей любопытство берет вскоре свое, и Савчук, переборов страх, превращается весь во внимание. Но как ни напрягает он слух, разобрать удается лишь отдельные слова: «ветер», «совдеповцы», «отряд», «чекисты», «штаб». Только две фразы удается расслышать Савчуку. Их в самом конце разговора наставительным тоном произносит незнакомец:

– И харчи, пан Козлюк, могли бы давать получше. Не забывайте, для кого стараемся…

Сказав так, он делает знак рукой, и к ним подходит третий мужчина, тот что стоял под отдаленной копной. Он берет из рук Козлюка котомку, после чего оба незнакомца перелезают через изгородь и направляются в сторону Черного леса.

Козлюк еще какое-то время стоит, бормоча что-то себе под нос, затем медленно бредет к своему дому. Проходит еще с десяток минут, прежде чем оттуда доносится скрип закрываемой двери.

Только после этого облегченно вздыхает Савчук и отваживается вытянуть затекшие ноги. О соломе он больше не думает…

К утру, разогнав тучи, ветер утихает, и вскоре ничто уже не напоминает о тревожной ненастной ночи. Ilo-настоящему еще и не рассвело, а уже то тут, то там курятся над хатами дымки – в селе встают рано. Дымы поднимаются кверху ровно и напоминают тонкие церковные свечки – верный признак того, что и этот вновь рождающийся день будет таким же тихим и жарким, как и предыдущие.

С утра пораньше Савчук будит двух старших сыновей, одиннадцатилетнего Николку и восьмилетнего Степанка. Одевшись и наскоро доев вчерашнюю картошку с кислым молоком, они выкатывают из хлева расхлябанную повозку с разнокалиберными колесами, бросают в нее пилу и топор. Савчук-старший и тоненький, не по возрасту сутулый Николка впрягаются спереди повозки вместо лошадей, не успевший окончательно проснуться Степанко подталкивает ее сзади, и неуклюжая повозка, повизгивая заржавевшими осями, катится со двора.

Лошади у Савчуков отродясь не было. О такой роскоши они и мечтать не смеют. Рады, что имеют такую-сякую коровенку – пусть и не вдоволь, но все же хоть изредка свое молоко пьют дети. Весной, когда настает время пахать, Савчуку приходится идти на поклон к тому же Козлюку или к кому-нибудь другому из сельских богатеев, имеющих лошадей. После долгих просьб и унижений лошадь они дают, но при условии, что долг будет отработан. Приходится отрабатывать. И не день или два, а ровно столько, сколько скажет хозяин лошади. Не согласен – паши сам вместо лошади.

Несмотря на столь ранее время, деревня уже живет своей обыденной жизнью: надрываясь, стараются перекричать друг друга петухи, блеют овцы, глухо мычат голодные коровы, несмело чирикают под соломенными стрехами проснувшиеся воробьи, поскрипывают двери и калитки, слышатся недовольные голоса селян. То и дело встречаются люди с ведрами. Колодцев в Выселках мало и за водой приходится ходить через пять-шесть дворов.

– Здорово, Петро! Здорово, хлопцы! – еще издали кричит кум и давнишний приятель Савчука сельский балагур Савва Скляр. Он идет навстречу, сгибаясь под тяжестью двух больших ведер с водой. – Вы куда это в такую рань со своим тарантасом? Уж не в Сосницу ли на ярмарку. А может, прямо в Бережанск?