Глаза у Лепестка становятся большими и блестящими.

– Жил-был однажды часовщик…

– Небось, он работал на той большой часовой башне, да? – шёпотом спрашивает кто-то. – Ну, на той, что в Лондоне, – из-за которой вся империя работает как часы.

– Нет, про большую часовую башню потом. Часовщик имел дело с другими часами. Жилось ему очень одиноко, он мечтал о дочке и решил сделать себе заводную девочку.

Я слушаю вполуха, глядя в окно на лес, чернеющий за лугом. Жду, пока все уснут. Тогда дормиторий – весь мой и ничей больше.

Лепесток между тем продолжает сказку. Часовщик умер, и некому стало заботиться о его дочке, заводить её каждое утро. Она осталась сиротой, а чуть погодя её взял к себе ужасный человек, который бил девочку и заставлял её мыть пол, хотя от воды бедняжка покрывалась ржавчиной.

– Где же, наконец, прекрасный принц? – раздаётся тихий голосок.

Лепесток вздыхает.

– Ну почему же прекрасный принц обязан разрешать все проблемы?

За окном совсем стемнело, и Лепесток говорит:

– А продолжение завтра.

По небу проскальзывает ниточка света – один миг, и вот её уже нет.

– Звезда упала! – шепчу я.

– Значит, ещё у одного сироты на свете теперь есть дом, – говорит Лепесток.

Все, кроме Орешка, вылезают из-под одеял и спешат к окну, горячо перешёптываясь, пробуют представить себе, каково это – найти семью и выбраться отсюда. Но наша жизнь – здесь, и мы по-прежнему заточены в приютских стенах, как бабочки в рамке под стеклом, приколотые булавкой. Ни один человек пока не приходил в Харклайтс, чтобы усыновить кого-то. И ни одному из нас пока не удавалось покинуть это место. Винтик попытался однажды удрать, запрыгнув в кузов грузовика, но все водители работают на Старуху Богги, и Винтик не уехал дальше ворот. Грузовики, повозки, запряжённые лошадьми, да новые фургоны – вот и все вестники из внешнего мира. Они отчаливают, нагруженные спичками, а взамен привозят брёвна и еду. Раз в год приезжает инспектор приюта. Он встречается со Старухой Богги за воротами, но в сам Харклайтс – ни ногой.

Лепесток тушит свечу кончиками пальцев, однако младшие ещё долго не могут угомониться. Я лежу, прислушиваясь к их дыханию – вот оно становится всё медленнее и тише, как тиканье часов, у которых скоро кончится завод.

Наконец все спят, и я крадусь к камину, который не топили уже целую вечность. Иду осторожно, чтобы не наступить на нарисованные мелом цветы – по ним очень скучают те, кто помнит, что это такое. Я не видел цветов никогда в жизни. На потайном выступе внутри камина выстроились спичечные домики – их я украдкой мастерил весь год.

Вынимаю из коробка спички, которые я стащил сегодня в упаковочном цеху, и аккуратно отламываю сернистые головки. Доделываю последний домик.

У меня их уже двенадцать или около того, и все похожи на те, которые я видел на фотографиях в газетах. Я клею их, чтобы сбылась моя мечта о настоящем, взаправдашнем доме, и чтобы эта мечта не зачахла, не потускнела.

Бережно ставлю готовый домик на широкий подоконник.

Внутри поднимается гордость – работа закончена. На этот дом уходила добрая пригоршня спичек каждый раз, как я его достраивал. Просторный особняк где-нибудь в центре города. Наверное, такие есть в Лондоне. Четыре этажа, большие окна, ступеньки крыльца бегут к приветливой парадной двери.

В небе восходит луна и заглядывает в окошки дома, освещая его, словно внутри горят лампы. Я представляю себе уютные комнаты, где жарко натоплены камины и много книг, и, конечно же, мастерскую – там можно делать столько всего разного. И семью, которая приняла меня.

Пусть это волшебство продлится, но нет – свет в окошках тускнеет, когда луна, почти полная, взбирается по небу выше, раскрашивая серебром крошечную крышу и трубу, которую я приклеил только что. Спрятав домик обратно в камин, ныряю под одеяло. Наваливается сон, и я стараюсь удержать в себе эти мечты о новой семье, не дать им ускользнуть – держу их так же крепко, как здешние новенькие держат в первый день свои коробки со спичками.