Иван Саныч, обретя союзницу, хитро подмигнул помрачневшему Осипу и гнусаво запел:

– Пора-пора-порадуемся-а на своем в-веку… эк!.. красавице и ку-у-убку, счастливому клинку-у!..

– Ты, Жан недобитый, мать твою… заммолчи!

– …судьбе не рррраз шепнем: меррси боку!! – пропел Ваня, и французы, расслышав последние слова Астахова и сочтя их благодарностью в свой адрес, закивали головами, а один из них приподнялся с кресла, очевидно, намереваясь переместиться ближе к русским…

– Жа-а-ак!

Тишина долбила в уши, солнечные лучики, протискивающиеся сквозь крону раскидистого дерева, нагло шарили во всклокоченной шевелюре и лезли в глаза высокого сутулого человека в потертом пиджаке, стоявшего возле высокого забора и пристально разглядывающего старенький темно-зеленый «Рено». От усердия человек даже склонился к самому капоту, сантиметр за сантиметров просматривая эмаль, поводил пальцем по фаре и, разверзнув большой рот, в котором на верхней челюсти справа недоставало два зуба, снова заорал басом:

– Жа-а-ак!!

Из низкого кирпичного строения выглянул средних лысый мужчина в засаленной джинсовой куртке и серых брюках и, зябко поежившись, неверными шагами направился по выложенной трещиноватыми гранитными плитками тропинке к щербатому лохмачу.

– Иди сюда, Жак! – снова заорал тот. – Иди-ка сюда, разоритель!

– Да, месье Стефан, – боязливо выговорил тот. – Иду, месье Стефан.

– Жак, сколько я тебе велел купить бензину?

– Три галлона, месье.

– И где они, твои три галлона? Где они, твои три галлона? Бак пустой!

– Месье Стефан, вы, верно, запамятовали, что сами отливали в коричневую канистру, чтобы поставить в погреб. Вы еще употребили такое странное русское выражение: noir… э-э-э…

– На черный день! – перебил его месье Стефан. – Знаю я вас, воров! Только и норовите, что стянуть у хозяина! А откуда ты знаешь, что я переливал бензин в канистру? Ты же, верно, подсмотрел, а потом и снес своему братцу-клошару, чтобы он жег мокрые дрова в своей халупе, от которой давно уже отрубили отопление.

– Да нужен ему ваш бензин! – обиженно пожал плечами Жак. – Он, если надо, и так купит себе бензин. Зачем ему ваш-то? Тем более у него и машины нет.

– А вот и врешь, негодяй! – запальчиво возразил месье Стефан. – Да там достаточно только на рожу его взглянуть, чтобы ясно было: прохиндей.

– Неправда ваша, – возразил обвиненный во всех грехах, к коим были приплюсованы грехи его семейства, несчастный шофер, – мой брат хороший человек. Бедный, да, но он же работает, а не ворует. А вот мой дядюшка, тот и вовсе держит кафе возле «Стад де Франс».

– Работнички! – буркнул хозяин, продолжая разглядывать попеременно то капот своей машины, то свое отражение в лобовом стекле. – Работнички… а почему вот тут капот поцарапан? Ты что, не понимаешь, что из-за этой царапины, может быть, придется перекрашивать всю машину? Не понимаешь, нет? Да ничего ты не понимаешь, болван и ничтожество! – перешел на личности вспыльчивый месье Стефан, уязвленный в самых светлых чувствах, а именно – чувствах частного собственника. – Знал бы ты, почем нынче ремонт в автосервисах! Эта проклятая шлюха Шаллон, мать ее бандерша, искусственно вздувает цены на ремонт, потому что ее паскудный муженек, Шуазель, совладелец целой сети таких авторемонтных центров! Мэрша хренова!

И, разочаровавшись в способности выразить свои чувства французской руганью, месье Стефан перешел на отборный русский мат и разразился монологом, приводить даже облегченные цитаты из которого едва ли целесообразно по цензурным соображениям.

– Зря ругаетесь, месье, – обиженно проговорил работник, – вы неправы. И семья у меня приличная. Конечно, на ту зарплату, которую вы мне платите, не расшикуешься, а мой брат снимает скверную каморку и перебивается на пособие, но зато мой дядюшка…