Миша Кедров издал горлом какой-то сдавленный звук – словно бы он поперхнулся чем-то и пытался прокашляться. Да Николай и сам едва сдержал усмешку.

– Скажите, Андрей Валерьянович, – спросил он, – а какое у вас образование? Какое учебное заведение вы окончили?

В личном деле Назарьева – Николай это хорошо помнил – упоминаний об этом отчего-то не содержалось.

И от этого простого вопроса Андрей Валерьянович смутился так сильно, что краска залила его лицо – вплоть до самых корней рыжевато-русых волос.

– Я, – проговорил он, – в 1927 году окончил Высшие богословские курсы в Ленинграде. Ровно через год после этого их расформировали.

И тут Николай не выдержал: громко, в полный голос расхохотался – хоть и понимал, насколько это не к месту.

– Не в бровь, а в глаз! – выдавил он из себя сквозь смех.

Миша глядел на него удивленно и непонимающе, Назарьев – по-прежнему смущенно, но уже и с заметной обидой.

3

– Извините меня, Андрей Валерьянович, – сказал Николай; отсмеявшись, он снова стал серьезен. – Мой смех – он был не по поводу вашего образования. Хотя теперь мне всё ясно: на богословских курсах свойства жидкого азота не изучают. Однако для «Ярополка» образование сотрудников не играет приоритетной роли. Для нас важно другое. Так что я прошу вас взять в руки эту вещь и дать по ней свое заключение.

И Николай протянул Назарьеву тряпичный мячик. Андрей Валерьянович принял предмет обеими руками, сложив их лодочкой. И прежде всего остального поднес мячик к лицу – к самому носу, чтобы втянуть в себя его запах. А дальше – произошло нечто такое, отчего Скрябин и Кедров одновременно ахнули: лицо Андрея Назарьева, тридцатичетырехлетнего сотрудника НКВД СССР, при вдыхании этого запаха просто-напросто исчезло. И его место заняло лицо маленького мальчика – не более двух лет от роду: кареглазого, с каштановыми кудрями, красивого, как ангелок со старинной рождественской открытки.

– Вот это да… – прошептал Скрябин.

А детский облик Назарьева тем временем начал претерпевать изменения. Ангельское личико мнимого малыша несколько раз дернулось, как бы заколыхалось, а потом черты ребенка трансформировались в лицо юной женщины: тоже очень красивой, имевшей с мальчиком очевидное сходство. Кудрявые волосы и карие глаза у неё были в точности такие же, как у него. Но в глазах этих стояло выражение уже отнюдь не детское: в них читались ярость, обида, страх и мстительная злоба. Скрябину показалось, что взгляд этих глаз остановился на нём, и у него перехватило дыхание – хотя он считал себя человеком отнюдь не робкого десятка.

Но лицо яростной женщины тоже просуществовало недолго. Не прошло и минуты, как оно начало будто растягиваться, как надуваемый воздушный шарик. А черты его сделались резче, грубее – но в то же самое время добрее и простодушнее. Теперь на Николая и Мишу глядел крестьянский детина лет двадцати пяти: с круглым лицом, чувственными, слегка оттопыренными алыми губами, над которыми темнели усы, и с глазами ярко-голубого цвета. Его взгляд выражал одну эмоцию: горе. Причем горе это казалось столь неизбывным, беспредельным, что пугало чуть ли не сильнее, чем давешняя ярость кареглазой красавицы.

Лицо это недолго оставалось молодым: через пару секунд оно начало худеть, бледнеть, под глазами возникли тени, а на щеках и на подбородке проступила густая седоватая щетина. А потом постаревшее лицо и вовсе пропало – его будто снесло потоком воздуха. И на смену ему пришла череда быстрых, почти неуловимых для глаза трансформаций. Николай Скрябин едва успевал различить мужские или женские черты на новом лике, как они уже сменялись новыми.