– Я это сделал! – в восторге, вздымая руки, грохотал он.

Спарка, обогнув последний из островов дельты – остров Петрушки, – втягивалась в долгожданный Оленёкский залив моря Лаптевых.

– Я прошёл дельту! Сам, без урода! – вопил Гена. Оказывается, он всё ещё мерился мастерством с покойным штурманом.

Ближе к вечеру показался поселковый берег, заваленный намытыми рекой ветками и обломками древесных стволов. Среди них громоздились старые бочки. Ещё через полкилометра показались крыши дощатых бараков и верхушки нескольких чумов. Зазвенел призывно корабельный колокол.

Кучум собрал своё невеликое воинство на инструктаж.

– Первым делом сгружаем метиз, далее – кирпич и прочую строительную лабуду для школы. Но сгружаем и передаём на берег сами. Зверьё на борт не пускать! Поняли?

К удивлению Бероева, оба якута – такое же, в понимании Кучума, зверьё – готовно закивали.

– Далее! Продукты и особливо!.. – Кучум потряс изящным пальцем. – Спирт! Это в самом конце, когда скажу! Только когда прикажу!

Спарка уже швартовалась к пирсу самого северного в Якутии посёлка Ыстаннах-Хочо. Бероев принялся приспосабливать треногу кинокамеры.

На берегу, у пирса, на вытоптанной площадке, царило радостное оживление. Кажется, всё население посёлка сбежалось встречать долгожданную баржу. Олег с восторгом снимал открывшееся пёстрое зрелище. Мужчины в не сходящихся на груди замшевых кафтанах и нагрудниках, женщины с вплетёнными лентами или в капорах с лисьими шкурками, с отороченными мехом подолами. На девушках – головные повязки на волосах, дети с бисером и бляшками на кафтанчиках, с полосками кожи на рукавах, – в отделках жёлтого, красного, синего, белого цветов. Кто в парках, кто в мукумэ. Все круглолицые, скуластые, толстогубые, курносые.

По берегу разлилось разноцветное праздничное пятно.

На пригорке на жердях воткнули в землю выцветшее полотнище: «Заложим школу! Наши дети будут жить при коммунизме!»

Встречали прибывших с национальным оркестром. Собственно, инструментов было всего два: эвенкийский варган из дерева и музыкальный лук. Музыкант просто щипал тугую тетиву.

По мнению Бероева, звуки извлекались нестройные и не слишком музыкальные. Но сами эвенки ими упивались. Под выкрики «Хадэ», «Хэда» несколько женщин в ноговицах и унтах принялись пританцовывать. Им вторили дети.

На баржу, лучась приветливостью, поднялся председатель поссовета – худощавый эвенк, единственный в пиджаке и стираной рубахе, поверх которой развевался широченный, аляповатый галстук.

Поднял руку. Национальный оркестр смолк. А из-за спин зазвучала мелодия – «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая». Играл баян, которому вторила труба. Вторила неловко, хрипя и обрываясь, но старательно.

По знаку председателя люди расступились, и Бероеву стали видны одноногий баянист, посаженный на стул, а подле мальчишка-трубач в развевающемся застиранном пионерском галстуке.

Олег, умилённый, представлял фурор, что произведёт отснятый материал в Москве.

– Это для тебя звери? – упрекнула Кучума Фёдоровна. – На себя б поглядел.

Кучум лишь ухмыльнулся. Спорить с посудомойкой было ниже его достоинства.

Бероев, хоть и был на стороне Вершининой, в перепалку не вступал. Для него началась съёмочная страда: сегодня встреча баржи со стройматериалом, завтра – торжественная закладка школы. Самой северной школы Советского Союза!

Встреча выдалась замечательная. Для жителей посёлка, год ждавших баржу, прибытие её было сродни первомайской демонстрации.

Едва спарка зачалилась, эвенки без подсказок и понуканий выстроились в живую очередь. Председатель поссовета вместе с экспедитором Кучумовым спустились в трюм. Минут через пятнадцать председатель выбрался наружу, гружённый тяжелым рюкзаком. Следом вышел Кучум.