– Но если у борта, может, он сам пассажира вашего и спихнул? – осторожно подсказал Бероев.

– Конечно, спихнул! – равнодушно согласился Кучум. – Обшарил да выкинул за борт. Иначе к чему обшаривать? Да это мне как раз по фигу! Он замочил, с него и спрос! А вот делить надо по-честному! Не спущу!

Потихоньку страсти улеглись. Солнце, всё так же нещадно палящее, добрало-таки своё. После сварганенного Фёдоровной перекуса из консервов всех вновь сморило. Закрылся в своей каюте озлобленный Кучум, ушла спать повариха, затихли под бортом баржи охранники, да и Бероев, вдоволь наснимавшийся на солнцепёке, прилёг и незаметно задремал.

Почувствовал мягкий толчок – спарка причалила к берегу. В каюту зашёл капитан. Принялся раздеваться.

– Что-то случилось? – спросил Олег.

– Чай-Тумыс! – ответил тот. – Вишняка ссадили. У него здесь неподалёку семья живет. С год не виделся.

– Целый год? – Бероев поразился.

– Может, и больше. Якутку малолетнюю обрюхатил. Скандал вышел. Пришлось жениться. Нарожала ему. Дом – грязь, вонь. Вот и старается пореже бывать. Да и сейчас, думаю, попёрся рыжьё перепрятать. Похоже, не один самородок там был. Передрейфил Кучума. И правильно сдрейфил – тот за своё любого порвёт. Ничё! Часа через три вернётся – и дальше тронемся. А пока сами покемарим. Такое палево!

Гена душисто зевнул и захрапел.

Бероев, не терпящий чужого храпа, перебрался на корму. Спарка погрузилась в сон.

Через три часа Вишняк всё ещё не вернулся. Не вернулся и через четыре.

Время подпирало. Гена – единственный знавший, где его искать, решил идти навстречу. С собой для надёжности пригласил Бероева.

– Я тебя почему позвал! – объяснился он уже на берегу. – Боюсь, не загулял бы, паскуда! А одному такую оглоблю не приволочь. Тем более три километра в один конец!

Они вошли в тундру. Моревой что-то говорил. Но Бероев будто оглох. Даже принялся охлопывать себя в поисках кинокамеры, которую не прихватил.

Тундра расцвела. Буйно, яростно. Торопясь покрасоваться после многомесячной арктической зимы, угрюмой и беспощадной.

Они шли по густому мху и лишайнику, с удовольствием подпружинивая; раздвигали ярко-зелёные ветки кустарников и карликовых берёз. Берёзы, в обычное время сырые и колючие, раскокетничались – принарядились в серебристые серёжки. По бёдрам, требуя внимания, мягко постукивали низенькие мохнатые ивы. У этих серёжки ярко-жёлтые. Олег жадно вдыхал тёплый, вязкий воздух и то смотрел во все глаза, то, напротив, зажмуривался, стараясь в птичьем щебете, гоготе, криках разобрать знакомые голоса.

Где-то через полкилометра берёзы раздвинулись – и перед глазами полыхнул широченный, на богатой зелёной основе цветочный ковёр. Будто, не жалея, разбрызгали в беспорядке красок. Колыхались лазоревые колокольчики синюхи, выглядывал из травы мохнатый, шерстяной астрагал, завитушками висел копеечник, или красный корень, по соседству с голубеющими незабудками. Белые и жёлтые ромашки перемешались с синими колокольчиками. И над всем этим гуд шмелей. Так что казалось, гудит, ликуя, сама оттаявшая почва.

Но самое яркое пятно, при виде которого Бероев задохнулся, бросилось в глаза на дальнем конце поляны. Там у кустарничков клинолистной ивы на спине, разбросав руки и ноги, лежал Вишняк. И на месте широкого его лица пунцовела запёкшаяся кровавая шапка.

– Достал-таки, гадёныш, – только и вымолвил Моревой. Он тяжко опустился на траву. Достал подрагивающими руками «Приму», закурил.

Убили Вишняка где-то два часа назад, из засады. Похоже, подстерегли по возвращении. Ружейная пуля, пущенная, судя по найденному пыжу, с пятидесяти метров, угодила точнёхонько в лоб. Ценностей при нём не оказалось.