Сладили и с этим. Отошли, пропуская еще кого-то к его ложу.

Глянул поэт, а это сам святой мученик Христофор Псоглав явился. Склонил свою косматую голову над пришитой ногой, понюхал зачем-то, а потом принялся облизывать. «Знать, снимает порчу», – смекнул Ваня. – «Песья глава – она для того первое средство».

Хотел поэт поблагодарить святых (потому как и в молодцах признал братьев-страстотерпцев Козьму и Дамиана) за спасение, ан не может. Словно онемел.

Попробовал стать на ноги. Получилось.

Отвесил всем троим поклон до земли. А как согнулся, то приметил, что левая нога-то у него… черная. Как же это?! Зачем от арапа ногу взяли?! И снова не вышло слова молвить.

Тут, откуда ни возьмись, появился Прохор. Заметался над мучениками, хлопая крыльями. Братья-целители да Псоглав-Христа Носитель поглядели сначала на ворона, потом на Ивана. Этак по-особому. Улыбнулись печально и стали истаивать в воздухе. А птица бьется, бьется.

– Пор-ра! – прозвучал вдруг скрипучий крик. – Пр-робудись!..

Поэт вскинулся на кровати.

Прохор скакал по столу, собирая крошки от вчерашнего ужина, а между делом поглядывал в сторону хозяина и покрикивал:

– Пор-ра! Пр-робудись! Цар-рство Божие пр-роспишь!

И в самом деле, пора. Сколько можно нежиться в постели?

Хотя разве ж это «нежился»? Такие страсти-мордасти привиделись, что впору к бабке-вещунье за толкованием идти. Впрочем, он и сам разгадать свой сон осилит. Насмотрелся за день: то на фрески в храме, то на монахов. Вот и приснилось.

Откинув одеяло, Иван пошлепал бриться-умываться. Полюбовался своим отражением в зеркале.

Хорош, нечего сказать! Морда опухшая, под глазами темные круги.

Гос-споди! А это еще что такое? Отчего левая нога черна? Где ж это он так в саже-то измазался? Никак, когда ложился, о печку бедром задел.

Вымылся, оделся, причесался и спустился вниз, прихватив с собой нетяжелый сундучок Брюнетты.

На первом этаже, в трактире, об эту пору совсем не было посетителей. Хозяин за стойкой откровенно скучал, а для развлечения гонял праздно шатающихся слуг, загружая их мелкой, не особо нужной работой:

– Живо протри пыль с Минервы, дурень! Да Нептуну пузо надрай! А ты прибери вон ту бумажку. Да не ту, остолоп, а эту! Горе мне с вами, совсем от рук отбились, дармоеды!

Заприметив постояльца, он заметно оживился:

– Не изволите ль чего, сударь? Рассолу, к примеру, или квашеной капустки?

Неужели так заметна его «хворь»? А ведь надо что-то делать. С такой-то рожей ни в одну святую обитель не пустят. За нечистого примут.

– Кофею, пожалуй… – нерешительно протянул Иван.

– И-и, сударь, – с характерным местным выговором молвил хозяин. – Кофей – это пустяк, это после. А пока не побрезгуйте вот…

И поставил на стол перед поэтом кувшинчик, от которого характерно пахло кисло-соленым.

Господин копиист послушно оприходовал подношение. Передернулся и крякнул. Ох, и ядрено же!

Но попустило. Почти сразу.

– Хорошо? – радушно осведомился кабатчик.

– Знатно!

– Вот теперь можно и кофею. Да с ватрушками, да с яичною лепешечкой…

Поэт уже успел заметить, что выпечка в здешних местах является чуть ли не предметом поклонения. Но есть не хотелось.

– Ну, хотя бы пряник! – умоляюще сложил длани хозяин.

Что ты с него возьмешь? Иван согласно кивнул, и тут же на столе возник серебряный кофейник, чашка и блюдце с обливным пряником странной формы. Барков присмотрелся, и ему сделалось нехорошо. Сладость имела форму… крокодила.

– Это еще к чему? – сердито оттолкнул он от себя угощение.

– А чего-й? – не понял кабатчик. – Многим даже очень нравится. Вот, хотя б господину приставу…

Припомнилось, что именно пристав и упомянул впервые о том, что есть слушок о якобы пойманной в реке рептилии. Надо же, сколь быстро реагирует торговля на «жареное».