Ей верили оба – и Антон, и его мама. При этом, верили, скажем, по- разному. Антон можно сказать бесстрашно, скорее даже с любопытством – никак не вязалось «приструнивание» рослого, крупного, грозного отца с сухонькой, согбенной старушкой – бабулю яростно мучил радикулит. Мама, похоже, знала побольше сыновьего, и то, что знала, не вселяло в нее добрых дочерних или невесткиных чувств. Во время таких разговоров она мрачнела, Антон замечал, как дрожат ее руки, а на скулах вздуваются бугорки, будто мама что-то пережевывала, не желая при этом ни с кем делиться. И сам он неожиданным образом проникался страхом перед тем, о чем знать не знал, и не мог – кто станет посвящать малолетку в семейные тайны? Та часть его тела, ну. служившая проводником «приструнивания», откликалась на бередящие душу тревоги самостоятельно, Антон принимался ерзать на стуле, и попа его нагревалась и обильно потела.

У Светланы Васильевны душа была открытая, все внутренние переживания мгновенно проступали на миловидном лице. Друзья любили и жалели ее, считая простодушной, но очень искренней, то есть не совсем приспособленной к жизни. И они были правы. Или оказались правы, сами того не желая.

Мама Антона побаивалась свекрови и вступала с ней в пререкания разве что по кухонным делам. При этом следила тщательно за своими руками, чтобы в них в этот час ничего для жизни опасного не оказалось – скалку, нож, половник тут же откладывала в сторону. Даже для кухонного полотенца не делалось исключений, хотя что могло быть более мирным, чем расшитая петухами тряпица. Именно этот решительный жест – отброшенное на подоконник полотенце, единственный решительный в арсенале Светланы Васильевны, и служил сродни неритмичной дроби крышки на чайнике, недвусмысленно намекая на вскипающее негодование. Бабуля тут же прекращала ворчать и обычно ретировалась – очень быстро, буквально мышью, несмотря на вечно одолевавшие, по ее словам, боли в спине.

В готовке маме не было равных – царица, и кухня был ее царством.

Отец говорил Антону:

– Мамуля наша родилась со скатертью-самобранкой.

– А ты? – спрашивал сын.

– Я в погонах, скорее всего. Ну точно в погонах. И в сапогах.

Не дожидаясь естественного: «А я?», старший Кирсанов хмурил брови:

– А ты с пятеркой по рисованию. Заметь, единственной. И даже не в четверти. Так что стыдись, сын, и подтягивайся давай, не то сам знаешь.

И откуда взялось столько снисходительного родительского пренебрежения к рисованию? Полезнейший, надо сказать, предмет. Без школьных уроков Антон вряд ли добился бы такой выразительности, «расписывая» непотребствами подоконники в подъезде – мальчуковое воображение не давало покоя. За эти художества управдом грозился оборвать хулигану уши, но по счастью не знал, чьи следует обрывать, а Антон ни разу не попадался. Тут даже бабулино хваленое чутье не сработало, хотя именно она и нажаловалась управдому. Выходит, что лопухнулся внук, переоценил старушку – не на все у той было чутье, встречались проталины.

Истребитель вкуса и кухонный инквизитор. Так, не слишком изысканно, можно сказать невежливо и отнюдь не по родственному определяла Светлана Васильевна гастрономические таланты свекрови и иные ее пристрастия. Инквизиция, вернее всего, поминалась без иносказаний, и имела прямое касательство не только, а может быть и не столько к истреблению доброкачественных продуктов. Подробностями не владею, потому как источник моих познаний один, он известен, а в ту пору Антону было не до того. Наделяя мать мужа такими эпитетами, проще сказать – обзываясь, Светлана Владимировна не смущалась присутствием самой «инквизиторши», то есть говорила ей это в глаза и, учитывая природную кротость мамы Антона, последнее обстоятельство следует безоговорочно занести ей в актив.