Суровцев изложил свой план. По молчанию понял, что казаки его одобряют. Это была особенность командования казаками. Они выполняли любой приказ и крайне уважительно относились к офицерскому чину, но со стороны офицера ожидали уважения к себе. Молодой офицер, что называется, «уважил казаков», рассказав, что он намерен предпринять.

Мирк-Суровцев на семинарах Степанова четко усвоил наставления генерала, который настоятельно советовал во фронтовых условиях использовать для разведки именно казаков. В глубине обороны подвижные конные отряды, а в полосе фронта пластунов – тех же казаков, но безлошадных. Пластунские пехотные части формировались на территории каждого из казачьих войск из числа так называемых иногородних и бедной части казачества. При наличии лошадей эти части можно было достаточно легко переформировать в кавалерийские. Необходимо сказать, что именно казачество на протяжении веков позволяло России иметь сильную регулярную кавалерию. Уже через двенадцать часов после объявления мобилизации казаки являлись на сборный пункт на своих конях, со своим оружием, с запасом пищи, с деньгами на прокорм себя и лошади, пока они не будут поставлены на армейское довольствие. Дозволялось казакам иметь и свою казну. Здесь и начинались проблемы с казаками. Не было в русской армии отъявленней головорезов и мародеров, чем казаки. За первое и второе иногда примерно наказывали, а иногда попросту закрывали глаза. Все зависело от обстановки. Все понимали, что в основе лежит сам казачий уклад. Казачки всегда выговаривали своим мужьям, что они о них думают, если казак возвращался с войны без «подарков». В мирное время, когда летом работы непочатый край, он «прутики шашкой рубит» на сборах, а воевать пошел – вовсе «все хозяйство на бабьи плечи взвалил». А хозяйство казачье не кацапское. Одних гусей и кур с полсотни наберется. Про казачью бережливость ходили анекдоты. Широко известен факт «голой атаки» во время войны с Наполеоном, когда казачья сотня, которой предстояло форсировать реку, не пожелала портить новенькие мундиры. Сотня переправилась через водную преграду и атаковала французов, раздевшись догола. Картина для французов, надо полагать, была жуткой.

Коробило Мирка и отношение казаков к пленным. Они попросту избегали брать воинов в плен. Когда Мирк-Суровцев стал выказывать свое недовольство этим ныне покойному Кузлачеву, тот, улыбаясь в усы, ответил:

– Надо же как-то душу отвесть? Чего зло в себе таскать? Да и куды мы с ними ускачем? Делать было нечего. Обстановка была не та, чтобы кого-то наказывать. Но в этот раз Суровцев, когда услышал от старшего из коноводов, что не хватает повозок для раненых, повысив голос, сказал:

– Вот что, господа казаки! Сейчас за барахло цепляться – смерти подобно. Не знаете, что выбросить? Я сам не поленюсь схожу к обозу и покажу, что выкинуть вон!

– Да и вправду, Петро, сейчас о своих башках думать надо, – поддержал офицера кто-то из казаков.

– Да где я столько подвод возьму! У немца и телег-то наших нема. На чем сено только возят, не разумию.

– Кстати, о сене, – перебил его Суровцев, – все стога поджечь. Но сделать это нужно не раньше чем выйдем в расположение немецкой батареи.

– Сробим, – пообещал старший коноводов по имени Петро. – С телегами тоже наморокуем чего-нибудь. Али мы не казаки!

Еще раз по трофейной немецкой карте Суровцев показал, куда нужно вывести обоз с ранеными. Уточнил ориентиры. Уже начинало темнеть. Унтер-офицеры разошлись готовиться к прорыву и отдавать последние распоряжения. Вахмистр Востров, длинные усы которого, показалось, обвисли еще сильнее, задержавшись, обратился к Суровцеву: