Любимые ружья я с собой не брал, поскольку отец вчера обьявил мне, что в столице я на охоты ходить не буду – без своих егерей меня могут там легко подстрелить 'по ошибке', как это когда-то случилось с несколькими его знакомыми. Он обещал объяснить это сегодня после завтрака. Впрочем, это не могло стать проблемой, в нашем столичном доме имелось на всякий случай достаточно оружия, и, если надо будет, я всегда могу его использовать.

Тем не менее два мощных двуствольных пистолета с кремневыми замками столичной работы, переделанными нашими мастерами-гномами, аккуратно завернутые в тонкую замшу, и пять удобных пороховниц для фасованных зарядов улеглись в специальный карман на боку футляра. Также я брал с собой очень легкие трехствольные карманные пистолетики для защиты от уличных грабителей – шесть штук, изобретение отца, таких нигде еще не делают, кроме как у нас.

Я закрыл футляр и перешел к сундучку для книг. Туда аккуратно улеглись мои любимые тома по философии природы, математике, физике и алхимии. За ними последовали краткий сборник молитв, который был специально напечатан в типографии графства для меня в карманном размере и который я открывал редко. Затем я положил два тома начального курса магии для одаренных, несколько томиков любимых стихов и несколько любимых исторических романов, после них – портреты близких – папы, мамы, сестер, а также мои наброски портретов Ветки и Альты. Взяв в руки эти портреты, я опять вспомнил, как Ветка с наигранной веселостью ответила мне при известии, что я уезжаю на два года в столицу: 'Если вдруг не сможешь поехать, будем встречаться на границе и трахаться хоть каждый третий день!', а Альта, расставаясь со мной на дне рождения, сказала попросту: 'Я дождусь тебя оттуда, только уцелей, а если будешь ранен, мои папа и мама, да и я вылечим тебя от любого ранения'.

В отдельный ящик из дерева, обтянутый парусиной, я упаковал мой походный мольберт, несколько небольших рам, обтянутых полотном, походный набор кистей и красок, альбомы для рисования углем и карандашом, альбомы для рисования акварельными красками и наборы углей и рисовальных карандашей.

Слуги уже собрали в твердые кожаные чемоданы с нашей графской монограммой мои любимые сорочки, панталоны, камзолы, шляпы, перчатки, ночные рубaшки и подштанники. Сборы были окончены.

Я испытывал сомнения по поводу такого количества вещей, неподходящих для военной школы, где по уставу все носят кадетскую форму, но мама вчера вскользь сказала: ходить в гости, на приемы, балы и к знакомым женщинам, как уверяет твой папа, учившийся там же, кадетам разрешается в партикулярном платье, а для рисования на пленэре, если ты сможешь найти время после учебы, конных учений, маршировок и стрельбы, нужна старая цивильная одежда. А все лишнее будет храниться в нашем доме в столице.

При этом я опять почувствовал в маминых словах старую неприязнь к военной школе, которая отрывает ее мальчика от более важных и умных дел. Впрочем, мама в свое время, в совсем юном возрасте, близко столкнулась с войной в своем родном приграничном городе, который был оккупирован и разграблен имперцами… поправка – грабился пять лун оккупации непрерывно. Все это время мама, не успевшая бежать из города, провела в подвалах разрушенных домов и в трущобах, укрываясь от оккупантов. Как и всякая дворянка, она с детства была воспитана в духе восхищения королевскими офицерами и солдатами, но, близко познакомившись с поведением обоих сторон на войне, несколько изменила свое отношение к армейским, а в какую сторону – лучше не говорить. Словом, матушка с трудом согласилась отпустить меня в кавалерийское училище, с твердым условием, что после войны я не останусь в армии.