– А! Какой же это Гете, дочь моя, опомнись. Это Цедлиц, Йозеф Кристиан Цедлиц. Австриец. Баллада, которую ты имеешь в виду, называется «Корабль привидений».

– Правда? По-русски это переведено как «Воздушный корабль». Так вот, там есть строчка, где говорится о солдатах Наполеона, которые спят в долине Эльбы; разве здесь происходили тогда сражения?

– Помилуй, а битва под Дрезденом в тысяча восемьсот тринадцатом?

– Ах да, – неуверенно сказала Людмила. – Но я почему-то считала, что она происходила где-то под Лейпцигом…

Профессор так и подскочил.

– Да ты что, извести меня сегодня решила! – он даже тростью пристукнул от негодования. – То она путает Гете с каким-то второразрядным сочинителем, то она валит в одну кучу два совершенно разных события: лейпцигскую Битву народов, позволившую окончательно изгнать французов из Германии, – и битву под Дрезденом, которая, во-первых, произошла двумя месяцами раньше, а во-вторых, закончилась – в отличие от другой! – победой Наполеона…

– Я ведь не историк, – сказала Людмила, сдерживая улыбку.

– Ты вообще никто! Воображаю, чем ты занималась на уроках, – он посмотрел на нее уничтожающе, потом смягчился: – В твоем возрасте, впрочем, все люди суть невежды. Ты еще выделяешься в лучшую сторону – кое-какие знания у тебя есть, это я признаю.

– Попробовали бы не признать! Я вот знаю немецкую поэзию, хотя и в переводах и могу спутать авторов, а вы, господин профессор, русской поэзии не знаете.

– Да, да, – согласился он рассеянно. – Что ты сказала? Поэзии? Видишь ли, дочь моя, ваша поэзия не имеет всемирного звучания. В отличие от прозы. Я сам не очень хорошо понимаю, чем это объясняется; следовало бы поговорить с толковым литературоведом-славистом. Но это, увы, так. Насколько колоссальное влияние оказала на мировую литературу русская проза девятнадцатого века, настолько незамеченной прошла поэзия.

– Вы думаете? – задумчиво переспросила Людмила.

– Да, я думаю! Я, видишь ли, вообще имею привычку сперва подумать, а потом сказать. Вас, конечно, это удивляет – и тебя и Ильзе. Та тоже – если я подхожу к барометру и говорю: «Давление сильно упало, будет дождь» – так она непременно спросит: «Ты думаешь?»

– Ну, это ведь просто так говорится. Я хотела сказать – насчет поэзии, вы уверены, что незамеченной?

– Я ее влияния не замечал. Мне известна речь Достоевского, посвященная Пушкину; он, боюсь, все же преувеличивает его общечеловеческое значение. Заметим, что эта ошибка часто допускается литературоведами – по поводу многих других авторов. Тут, понимаешь ли, существует такая загадочная закономерность: это самое «общечеловеческое значение», как ни странно, далеко не всегда соответствует степени популярности данного автора у него на родине. Иногда соответствие налицо – тот же Достоевский, скажем, или Шекспир, или Данте. Зато Байрона, насколько мне известно, в Англии не очень любят и даже не очень знают; между тем ему в свое время подражали сотни поэтов в Германии, в России. А вот Пушкин как раз случай обратный: здесь его не знает никто, кроме славистов, для русских же он – кумир…

Людмила была рада, что профессора удалось отвлечь от более актуальной темы. Сейчас рядом с ними никого не было, но он имел привычку говорить довольно громко, их могли и услышать снизу, и кто-то мог подойти и остановиться за рубкой – а голоса над водой разносятся далеко, она имела возможность в этом убедиться. Штольниц действительно становился неосторожен. Между тем именно теперь, когда Германия начала терпеть военные неудачи, власти должны были особо пристально следить за настроениями в тылу и вылавливать всякого рода «пораженцев».