– Еще покойника высматривают, – шепчутся собравшиеся деревенские бабы.

Ночью в окно парня, нашедшего девочек, раздается стук. Он выглядывает – там девочки. Машут ему: иди к нам.

Нас хорошенько тряхнуло в облаках, потом, как на ладони, показался горящий огнями город: по освещенным желтыми фонарями дорогам двигались игрушечные машинки, в воздухе мигал маячком на хвосте патрульный вертолет.

Я вышла из зала прилета, выискивая глазами отца в нетерпеливой толпе встречающих. Справа позвали:

– Доча!

Я повернулась и увидела его. Отец вскинул руки и заулыбался. Мы обнялись. Он был рад моему приезду, не скрывал этого и без остановки говорил радостно и бессвязно. Я шла за ним к машине, с одобрением замечая, что он изменился. Конечно, постарел, но белые волосы подстрижены, вместо золотых зубов – металлокерамика или вставная челюсть, не видно в темноте. Наколки на шее и руках скрыты под ветровкой с высоким воротом. Старенькую «Ниву» сменила безликая белая «японка».

– Не новая, новую не потянул бы, – ответил он на мой вопрос.

Мы тронулись по пустынным улицам – Хабаровск всегда рано ложился спать. Ехать на север четыре часа. Будем на месте почти к утру. Отец зевал, ничего не спрашивал, но говорил, говорил, говорил.

– Правил назаводили. Раньше хорошо – сам взял, сам пошел, мля. Теперь разрешение на утку бери, на зайца бери! Чушку только на подкормках или с вышки. А на сохатого – так вообще с егерем, мля. В путину, – распаляясь, он поворачивался ко мне, и машину опасно тянуло то вправо к отбойнику, то влево на встречную полосу, – в путину вообще ничего нельзя! Удочками, говорит, ловите! Удочками, мля!

– Ну, хоть не руками, – пошутила я, но отец не услышал.

– Донки нельзя, подвески нельзя, в заездках глаголь не ставь. Сетку можно одну на человека. А егерей развели!

Я поправила руль: мы почти выехали на встречку. Хорошо, что машин на трассе почти нет.

– Понавыпускали из училища, из универа. Больше, чем охотников, я говорю. И ходят, и ходят по лесу – куда ни плюнь, в охотоведа сраного попадешь. Два штрафа в этом году уже влепили! – Он потряс в воздухе указательным пальцем.

– А туристов еще водишь?

– Да какое там. Разрешение на разрешении. То нельзя, это нельзя, подготовку туриста сделай, ответственность за него неси, зад ему вытери. Я лучше по уткам да по зайцам. Сама-то как? – спросил он.

– Хорошо, – ответила я.

Он спрашивал о Сергее, о работе, о детях. Я отвечала «да», «нет» и «хорошо», рассказала о съемках в Новосибирске, умолчав об эпизоде с продюсером, рассказала, что старшей хорошо даются языки (отец охнул и присвистнул, он уважал тех, кто знает языки), а с младшим пока непонятно: постоянных кружков нет, еще не нашел свой. Немного рассказала о загородном доме.

– Знаю, знаю, – ответил отец. – Серега мне рассказал, когда без тебя созванивались, ну, с детьми, по видео.

Разговор притух. Отец зевал, мне спать не хотелось. Мы остановились в зоне для отдыха водителей, без заправки. На хорошо освещенном пятачке с тремя столами под круглыми крышами выбрали один. Отец присел на скамейку, поставил на стол жестяную коробку с печеньем, налил кофе в крышку от термоса. Я села напротив него.

– Ее нашли.

Отец кивнул, не поднимая на меня глаз.

– Ольга сразу позвонила. – Закрыл термос, смахнул крошки со столика. – Зачем приехала? Без тебя бы разобрались.

Я пожала плечами. Потом посмотрела в темноту окружавшего нас леса.

– Она мне снится.

До города отец молчал. На безымянном пальце правой руки я заметила обручальное кольцо, и от удивления долго смотрела на него, не отрываясь.

Мама умерла девять лет назад, а он все еще носил кольцо. Друг друга родители, пожалуй, любили. Она была тихой женщиной, постоянно озабоченной, хватает ли у нас денег, тепло ли я одеваюсь, успеет ли она приготовить ужин. До сокращения работала медсестрой, потом арендовала место на городском рынке. Я никогда не слышала, чтобы они ругались. И сама с ней никогда не ругалась, даже в подростковом возрасте. Она тихо жила и тихо умерла, а ее дочь не прилетела на похороны, потому что рожала свою дочку.