Телега с бабами и детьми. К ней привязаны быки. Рядом на лошади с мужским седлом изящная женщина. Казак впрягся в какую-то тележку с горой домашнего скарба (такой хозяйственный, а безлошадный?..). Роскошный генеральский экипаж. Никуда не торопятся офицер с женой: лица безмерно усталые, апатичные. Коровы с телятами. Чиновник с нелепо роскошными чемоданами. Стайка детей – лица серьёзные, сосредоточенные. Парень в гимназической фуражке, с собой ничего – под ветхой одеждой живая душа и всё.

Чётким порядком вышагивают войсковые колонны, сохранившие оружие и знамёна некогда великой русской армии.

Людей неисчислимо. Они везде, куда хватает взгляда. Это успокаивает: если нас так много, разве может случиться что-то плохое, непоправимое? Мы всё ещё сильны…

Откуда-то издалека, с вершины горы по потоку начинают стрелять три пулемёта. Все залегли, попрятались. Похоже, бьют не прицельно, для острастки или по дурости. Лучше затаиться, шальные пули – они опасные.

Быстро разворачивают ближайшую батарею. Невидимый Борису артиллерист комментирует ситуацию исключительно матом. Если перевести с русского на русский:

«…пожаловали господа красные. Хотят пасть жертвою в борьбе роковой. Надо помочь страдальцам…»

Батарея в несколько выстрелов, как в тире, затыкает один пулемёт за другим.

Встали, отряхнулись. Огляделись: один убитый, трое раненых. Двинулись дальше.

Мало кого тянуло погадать, что ждёт в Новороссийске. Жизнь преподала достаточно жестоких уроков любителям прогнозов. Небо чистое, дождя ждать не стоит – вот и вся ясность на сегодня.

Пока есть чем прожить, чем защищаться. Выйдем к морю, там корабли, разберёмся…

После болезни силы ещё не вернулись к Борису, поход изматывал. Тряска в телеге становилась невыносимой, временами мутилось сознание.

Спасительницей спустилась ночь. Выставили охранение. Зажгли костры. Разбили подобие лагеря.

Борис быстро продрог в телеге. Нащупал в чьём-то мешке шинель и конфисковал её без всяких угрызений совести. Скоро согрелся.

Недалеко горел костёр. Безразличные ко всему люди сидели вокруг плотно, в такой близости к огню, что должны были вскоре загореться сами.

Храпели спящие под телегами.

Походная кухня что-то разогревала, у неё скопилась небольшая очередь с котелками и кастрюльками.

Стояло несколько палаток. Из одной доносились стоны и успокаивающий голос фельдшера – делали перевязки раненым.

Лагерь затихал, всё меньше бродило ночных полусонных теней. Изредка слышалось позвякивание оружия, пофыркивание коней.

Чей-то монотонный бесстрастный голос тихо нёс детскую околёсицу:

– Скоро придёт помощь. Нет у красных сил гнать нас дальше. Победным маршем вернёмся в столицу…

Ночному оптимисту с его верными планами на будущее никто не отвечал. Может, он и не нуждался в этом. Придумал себе молитву и утешился ею на ночь.

– Это служба, солдатик, – мысленно сказал ему Борис, засыпая. – Не погиб сегодня – помучайся до завтра…

Проснулся он, когда трясли за плечо – скоро колонна двинется в путь, надо умыться, поесть.

Перед очередным мостом авангард упёрся в засаду. Без разницы, какого цвета были эти ребята, но они напрасно перегородили дорогу.

Генерал объявил, что роте, которая первой возьмёт мост, ставит три ведра реквизированного спирта.

Засаду вышибли лихо, одним ударом, как пробку из бутылки. Говорили, оставшиеся в живых бежали вдаль во всю прыть, полы шинелей задирались до плеч, развевались крыльями…

Поток двинулся дальше.

Борис увидел у моста погибших в рукопашной схватке белых и красных: они лежали тесно, будто обнявшись.

Новороссийск корёжило, кружило водоворотом эвакуации, переполняло слухами, тревогами и планами невероятного спасения.