– Эй, я же просто пошутила! – крикнула я ему вслед.

Его реакция сбила меня с толку. Мой папа мог быть довольно жёстким, когда того требовали обстоятельства. Но мог ли он так сильно запугать молодого полицейского, который, кажется, на службе не провёл ещё и месяца, что он в полной растерянности отправился к себе в кабинет, будто наказанный ребёнок? Интуиция подсказала: мог, если сильно разозлился.

От дома до полицейского участка ехать было около пятнадцати минут, но, с учётом папиной способности делать всё в рекордные сроки, я могла рассчитывать на одиннадцать. Расхаживая по камере, я пыталась придумать, как оправдать своё поведение, и совсем не готова была увидеть отца всего через пять минут после ухода Диггинса.

– Па-ап?..

Он зашёл в полицейский участок и, не услышав меня, сразу направился к офицеру. На нём был тот же комплект из тёмных брюк и бирюзового свитера, подаренного мамой на Рождество, что и вчера. Было странно видеть его в такую погоду без верхней одежды. Но, пока я воображала, где он мог оставить своё серое пальто, они с офицером Диггинсом вышли из кабинета и направились к камере.

– Папа…

Но папа едва мог смотреть на меня. Забрав у Диггинса какую-то бумагу, он молча дождался, когда офицер откроет камеру и выпустит меня. Я не могла поверить в то, что он способен на такое. Игнорировать меня после всего, что я пережила ночью! Это немыслимо! Лучше бы он кричал или читал нотации.

Когда мы сели в машину, я вновь попыталась завести разговор.

– Пап, пожалуйста, прости… Я не хотела, правда! Не хотела попадать в неприятности! – Но он только кивнул в ответ, и это разозлило меня ещё сильнее. – Это что, твоё наказание? Пап, хватит молчать! Скажи уже что-нибудь!

Он всё с таким же каменным выражением лица завел двигатель. Мы двинулись по дороге с предельной скоростью: отец так сильно давил на педаль газа, что мне казалось, мы неизбежно попадём в аварию. На перекрёстке он неожиданно повернул налево, а не поехал прямо – по дороге к дому.

– Эй, куда мы?

– Твоя мама в больнице. – Он повернул ко мне голову.

Всего четыре слова. Столькими же ограничился Диггинс, когда говорил со мной про наказание. Он знал.

– Я-я…

Но сказать было нечего. Никакие слова не смогли бы описать то, что я чувствовала в этот момент. Хотелось, чтобы всё это было моим сном, пусть даже я бы уснула на неудобной скамейке в полицейском участке.

Машина вдруг стала ехать очень медленно, хотя спидометр всё ещё показывал двадцать пять миль в час. Хотелось выпрыгнуть из неё прямо сейчас, на ходу, и побежать в больницу со всех ног. Как будто я могла помочь её вылечить…

– Что с ней? Она… поправится?

– Они не знают.

В окне мелькали одинаковые дома с идеальными газонами. Они мешали понять, как далеко от больницы мы находимся, и я вдруг возненавидела их за то, как безмятежно они выглядят. Злость закипела во мне. Захотелось высунуться из окна и прокричать что-то обидное им вслед. Например, то, что если однажды кто-то выкопает на этом газоне ямку, то они уже не смогут быть такими же идеальными. И что им тогда останется? Правильно, медленно разрушать себя изнутри.

На электронных часах в коридоре больницы было 08:49, когда я забежала внутрь. Отец бесшумно проследовал за мной. У стойки регистрации он остановился и спросил:

– Бриджит Эванс, палата 251.

Я впервые слышала такой голос: бесцветный и хриплый, словно звучащий из уст бестелесного духа. Когда медсестра за стойкой подняла на отца взгляд, я уже знала: Бриджит Эванс больше нет.

Я побежала по коридору в поисках нужной цифры. В палате был только мой брат. Астор стоял возле пустой кровати, склонив голову.