Впоследствии в своей журналистской практике я очень доверяла первому впечатлению. Не берусь утверждать своей правоты и в данном случае. Это, конечно, было только первое впечатление, записанное с ходу, впопыхах. Потом, раздумывая над этой записью, я поняла, что Марина Ивановна меня поразила. Я была в полной растерянности – я ожидала увидеть ее другой. Какой? Не знаю. Но другой. И в то же время там, в этой загроможденной прихожей, она, как мне представилось, так была похожа на свои стихи! А может быть, я, находясь во власти ее стихов – ведь сначала были стихи, потом она сама, – и увидела ее именно такой.

И это «степное», «от земли» и происходило, должно быть, от ее обветренного, неухоженного лица, от жилистых оголенных рук – казалось, если понадобится, она смогла бы ворочать и пудами, что, впрочем, так и было, – наконец, от большого, неуклюжего фартука с тряпкой в кармане…

Потом я встречала ее в разных одеждах, при разных обстоятельствах. Конечно же, она была горожанка, интеллигентка и казалась более хрупкой, чем тогда мне представилась в прихожей. У нее были несоразмерно широкие плечи при очень тонкой талии и узких бедрах. Ее костюмчики, блузки – все было оттуда, из Парижа, но, как я уже говорила, все это выглядело очень по-нашенски, и не только потому, что было дешевым и давно ношенным, но и потому, как носилось. Мне кажется, доставь ей платье от самого Покена, и она бы все переиначила на свой лад, подпоясалась бы каким-нибудь первым приглянувшимся, первым попавшимся под руку ремешком, и от Покена ничего бы не осталось. Я помню, как она носилась с белым меховым воротником от тулупа, пришивая его то к пальто, то к жакету, уверяя, что он серебряный, необыкновенный и ей к лицу.

Недавно я прочла в письме Марины Ивановны к Николаю Москвину, писателю, теперь уже тоже покойному: «Я сегодня в новой шкуре…» «А шкура – самая настоящая: бар-ранья, только не вызолоченная, а высеребренная, седая, мне в масть… и своего бар-рана не променяла бы ни на какого бобра…»

Конечно же, это был тот самый баран от тулупа, не могло же у нее быть их несколько. Теперь, когда я знаю, какую она прожила нищенскую жизнь, как ничего никогда не имела, мне понятно и ее увлечение бараном, и вызов бобрам!

В своих воспоминаниях М.Шагинян писала: «Часть тогдашних моих современников восхищалась не только “не нашим”, “западным” звучанием ее стихов, но еще и не нашими, западными черточками ее внешнего облика».

Мне кажется неправомерным употреблять по отношению к стихам Марины Ивановны слова «западное звучание», это обнаруживает незнание ее творчества или нежелание понять его, и, думается, бесконечно прав Борис Леонидович, говоря: «Она была более русской, чем мы все, не только по крови, но и по ритмам, жившим в ее душе, по своему огромному и единственному по силе языку…»

Вот такому:

Или еще –

Впрочем, почти на каждой странице вы найдете подтверждение того, что прав Борис Леонидович!

А что касается западных черточек внешнего облика Марины Ивановны – шарфики на шее, гребешки в волосах, кофточки, то все это просто не замечалось на ней; она была сама по себе! И при всем моем тогдашнем «низкопоклонстве» перед всем «парижским», ибо для нас это было за семью печатями, – ничего не осталось в памяти от этой ее «западности»! Разве только стройность, подтянутость, «узкий нерусский стан», а не столь характерная для русских женщин расплывчатость форм, тяжеловесность.