Семён дыбился перед иконой на полу тёмной горой, лицом вниз, раскинув руки, тихо плача, не утирая слёз и горячо что-то рассказывая писаному лику. И так странно и складно звучала его речь, являя совсем другого человека, вовсе не прежнего мычащего немтыря, что я даже засомневался, он ли это.

– Прости Ты их, деток неразумных! В горячности, в болезнях и ересях их души, не ведают они, чего творят. Ложь до небес, нелепица вселенская от непрестанной неправды и обмана! Жизнь свою коверкают и коротят! Счастливы радостью безумцев, не ведающих в гордыни, что говорить и как к Тебе обратиться, Господи! Срам один лишь только… Прости Ты их, Господи, и меня прости… Слаб человек, немощен от безверия и печали, потерялся среди таких же слепых, глухих и незрячих, и не знают истцы ответа, взывающие к Тебе, кто же они сами, но дерзят и язвят Тебя глупостью, вопрошают, бестолковые, кто Ты, Господи… Прими мои муки и вразуми их, Господи!..

Я тихонько вышел, вернувшись в ясный, белый день, по-осеннему тёплый, к закату прохладный и грустный.

Наступила школьная пора. Учёба отвлекла от безделья, РПЖ теперь стал казаться детской, странной причудой.

К Новому году я по росту догнал сверстников. Мама удивлялась такому скорому взрослению, расстраивалась, что вдруг приходится менять весь мой гардероб, а ведь всё это недёшево…

– Что ж поделать… Всему своё время…

Чтобы убедиться в теперешнем своем взрослении, я подрался за школой с Жекой Иванниковым, перворазрядником по вольной борьбе – и одолел его. После этого кличка Шпендрик сама собой забылась, теперь всё было нормально.

Под Рождество случилась сильная вьюга. Она страшно выла разными голосами; мело несколько дней так, что в школу мы не ходили.

Скучая, я решил написать пьесу про революционеров, расхаживая по дому с блокнотом и карандашом, чтобы немедленно записать любые гениальные идеи. Мне ясно виделась сцена расстрела большевика, в исподней рубахе до колен, с тёмными пятнами от побоев, но с гордо вскинутой головой. Вот он медленно опускается на снег, не побеждённый врагами…

В этот момент мама принесла нехорошую весть – Семён пропал. Сарай его был приоткрыт, самого хозяина нигде не было. Может быть, судачили, поехал в деревню, да заплутал в метели, сбился с пути, сгинул и погиб в степи вместе с конём, чубарым Соколиком.

Зима в тот год была морозной и необыкновенно снежной – сугробы заползали даже на крыши. Бурная, скоротечная весна разом превратила все эти снежные громады в лужи и ручьи.

Семёна обнаружили между забором и сараем. Он сидел, прислонившись к стене, в бордовой, как спёкшаяся кровь, косоворотке, положив руки на колени, слегка нагнувшись вперёд – чёрный, страшный и распухший.

Коня так и не нашли.

Я на похороны не пошёл – боялся поверить.

Он всегда появлялся неожиданно. Обычно под вечер, после работы, хотя мы знали, что он может появиться в любой момент.

Мама накрывала стол, отец аккуратно нарезал хлеб, и мне хотелось поскорее сесть кушать после долгих игр с пацанами.

Сначала громыхало легонько кольцо на калитке, потом, немного протяжно, с ударением на «ы» он звал отца:

– Васы-ы-ылю!

– Илия пришёл! – кричал я радостно.

И ни разу не ошибся.

Почему-то я всегда вспоминаю Илию в летнем, закатном освещении, тёплом уюте наступающего вечера. В руках небольшой чемоданчик. Он называл его – «балетка».

Родители выходили встречать.

Он заполнял пространство небольшой кухни, здоровался за руку с отцом, говорил маме:

– Здрастуйте, вашему дому, доброго здоровьица.

Он когда-то вместе с отцом строил мост через большую реку, потом перешёл на другой участок, но дружба продолжилась и позже.