Странно и непривычно отдаются во мне эти слова, радостные крики.

В школу в тот день мы не пошли. Взрослые ходили по улицам, смеялись, словно не до конца верили, что такое возможно. Собирались большими группами, пели песни, были счастливы, как никогда, оттого, что наконец-то все вместе.

Шурка стал делать ракеты. Наверчивал на кусок трубы тонкую прочную бумагу в несколько слоёв. Пропитывал её клеем «БээФ». Получались цилиндрические корпуса. Лёгкие, надёжные. Петельки из проволоки в трёх местах по всей длине удерживали ракету на прочном стержне. И небо – высоченное, вот оно – рядом. Глубокое, как опрокинутый океан, на всех хватит – плыви в любую сторону.

Новые слова появились в разговорах – «обтекатель», «стабилизаторы», «стартовый стол», «заданные параметры», «рабочий режим».

Селитра, алюминиевый порошок, какие-то ещё химикаты – всё было рассчитано Шуркой до грамма. Ракеты стартовали с громким шипением, слегка виляли от мощного напора, стремительно уносились вверх. Только белый дымный след замирал, недолго держался в воздухе и уплывал к белому подбою летучих облаков.

Улица Достоевского плавно стекала вниз, дальше – к крутому берегу реки. Туда падали наши мощные ракеты.

Много позже я узнал, что в романе «Братья Карамазовы» Иван Карамазов, словами чёрта, говорит:

– «Что станется в пространстве с топором?… Если куда попадёт подальше, то примется, я думаю, летать вокруг Земли, сам не зная зачем, в виде спутника».

Впервые в мире слово «спутник», в смысле – искусственный.

Последний роман Гения – 1880 год.

Всё сошлось причудливым извивом жизни в одной точке, на улочке небольшого городка.

Взрослые гордились нами. Мы были космонавтами или реально могли ими стать. Почти как Гагарин. Только надо подрасти и выучиться.

Вскоре в нашем городе открыли Школу юных космонавтов.

Все мальчишки стали записываться, и конкурс был невероятный. Набирали всего один взвод – тридцать человек.

Говорили, что в первую очередь примут тех, кого зовут Юра.

Смеялись, а глаза – серьёзные, потому что эти разговоры прибавляли волнений.

Было много Валериев, в честь Чкалова.

С нашей улицы прошли только двое. Я и Володя Шанин.

Синяя форма, курточка, пилотка, лётные эмблемы с «курицей». Учёба по программе первого курса лётного училища, тренажёры, физподготовка, морзянка, тренировки на выживаемость в экстремальной обстановке после приземления, участие в военных парадах, прыжки с парашютом в аэроклубе.

Есть чему завидовать.

Шурка не прошёл. Он не говорил – почему. Мы стояли с ним за домом, ворковали в загородке голуби, гомонил петух, чуял в нас угрозу, а Шурка ничего не видел, откровенно плакал от обиды и острой несправедливости, молчал.

Мне казалось, я попал в школу космонавтов легко, без усилий, особых волнений, но меня это расстраивало. Особенно, когда смотрел на Шурку.

«Почему я не утешаю его? Стою, молчу, а он же – мой друг. Пойти и отказаться – пусть останется он вместо меня. Ведь Шурка точно – сильнее, выносливее, достойнее, я это знаю лучше любой комиссии, сколько бы человек в ней ни заседало. Так будет честно!»

Мой праздник был омрачён, и хотя я не чувствовал собственной вины, это не приносило радости.

Я не стал ни лётчиком, ни космонавтом.

Шурка попал на срочную службу в РВСН – ракетные войска стратегического назначения. Через год у него уже было несколько рацпредложений, позже серьёзные изобретения. Он остался в армии, окончил училище, академию. Где и преподаёт в звании генерала, доктора технических наук.

Вот так и живут во мне деревенская изба, апрель, Шурка, запускающий ввысь ракету…

Мы смотрим в небо, застыли от восторга. Среда. Теплынь, скоро каникулы. И что делать на Земле целых три месяца, после всего произошедшего?