А главное, главное: ему было необходимо живо вообразить себе личности тех, кому и для кого он всё это пишет, чтобы посильнее прежнего подействовать на умы и души своих современников, чтобы их убедить наконец, что более неотложного дела нынче для всей Руси нет, как одно только дело души.

Ему страшно сделалось жаль, что до сей поздней поры не применил он этот удивительный способ писания: гораздо больше бы дела сказал и даже больше бы числом написал, тома и тома.

Сердце твердило ему, что это именно нужно. Нужно и для него самого. Нужно и для других. Нужно и для общего дела добра.

Да и молчать уж дольше было нельзя. Кругом всё тосковало, всё металось в беспорядке и смуте, поддаваясь необдуманно искушениям, которые так и кипели на каждом шагу, точно черви после дождя, какие проливаются летом, искушениям, разумеется, в большинстве своем не преступным, не страшным. Куда там! Искушениям малым, приятным, вполне даже безвредным на вид, не похожим нисколько на искушения. Однако ж они все именно малыми, неприметными слабостями, потихоньку да полегоньку, по капельке, по шажку отвращали души от доброго и приучали без боли, без ропота, без сожаления и понимания к злу.

Одних эти малые искушения уже довольно основательно приохотили к бездействию, к праздности, к лени, однако под видом важнейших забот и служебных хлопот, к равнодушному взгляду на общее дело, так что никто и не останавливал поначалу себя. Только отговаривался пустыми словами, которые вечно наготове у каждого, что, мол, уж это наша природа такая, что, мол, се есть человек или что уж это так приключилось над нами. Против воли. Болезнь не болезнь, а навроде её.

И вот в постоянном бездействии ума и души, в прозябательной лени не развивались способности, данные Богом, притуплялись, тускнел ум, доходил, понемногу сужаясь, до помрачения. А в помрачении-то ума человек неприметно, невластно домыкивался до скверного и до сквернейшего дела, о каком без ужаса и помыслить не мог перед тем, как в первый раз уступил искушению побайбачиться да поваляться где ни попало со сложенными праздно руками.

Других искушали богатство и чин, надувая в душу забвение, точно застилая северным ветром глаза, что к чинам да к богатствам надежно приводит лишь кривой, неправедный путь, тогда как прямой и праведный путь приводит к малым чинам и едва-едва что к достатку.

Этот род искушения был тем более властен над человеком, неодолим, что владел почти всеми, что почти все дружным хором одобряли его и что вел этот род искушения не к бездействию и не к лени, а к постоянному изловчению сил, к оборотистости ума и к беспокойному метанию туда и сюда, к беспрестанным заботам и страхам, где бы, каким бы чудодейственным способом не потерять да ещё прирастить к копейке копейку и кому бы замолвить позаковыристее словцо или даже преподнести такой славный, такой идущий из руки в руку подарок, чтобы прибавить чинишку, протереться к местечку и на грудь привесить звезду. И никто не останавливал свою прыть и на этом скользком пути, который заводил-таки наконец к почтенному положению среди таких же изворотившихся малопочтенных и утерявших окончательно стыд горемык. И в этом-то положении куда как легко было отговориться от шепота засыпающей совести всяким лукавым словцом, которое опять же извечно готово у каждого придушившего совесть, потерявшего стыд, что, мол, уж это наша природа такая, что, мол, се есть человек и что уж так устроена наша гнусная жизнь, что всякий подвигается к всеобщему уважению и к богатству почтенному. Не в бедности же и не в презрении прозябать до конца своих лет.