Опустошительная противная зябкость затрясла его с новой силой. В теплой комнате, прогретой полуденным солнцем, сидеть он больше не мог. Ему то и дело приходилось выбираться на жаркую римскую улицу и почти бегом кружить без всякой цели по вечному городу до тех пор, пока не согреется. Согревался и возвращался, но едва брал в руку перо, как и несносная зябкость к нему возвращалась, и вновь он был принужден мелкой прытью бегать по раскаленным солнечным улицам вечного города Рима.

Самые ближайшие из москвичей нисколько не понимали его, не понимали изъясненные им простые, наипростейшие истины! Он не мог не ответить тут же Степану, однако писать приходилось урывками, и ответ растянулся на несколько дней:

«Письмо твое от четвертого октября я получил уже в Риме, где теперь нахожусь. Бог ещё раз спас меня, когда я уже думал, что приближается конец мой. Теперь мне несравненно лучше, хотя слабость и изнуренье сил ещё не прошли. Письмо твое было мне приятно и с тем вместе грустно. Киреевский болен также. Ты говоришь: «Неужели нет молитвы, которая бы могла вас спасти?» и отвечаешь: «Она есть, но вы плохо её призываете». Один Бог может знать, кто как молится. Но если определено Его святой волей кому-нибудь из нас страдать, то да будет Его святая воля! И если Его святой воле угодно, чтобы моя жизнь или жизнь кого другого, которому бы следовало принести много добра на Руси, была снесена с лица земли, то, верно, это лучше, чем если бы она длилась, и не нашим малым умом судить об уме великом. Меня смутило также известие твое о Константине Аксакове. Борода, зипун и проч.… Он просто дурачится, а между тем дурачество это неминуемо должно было случиться. Этот человек болен избытком сил физических и нравственных; те и другие в нем накопились, не имея проходов извергаться. И в физическом и в нравственном отношении он остался девственник. Как в физическом, если человек, достигнув 30 лет, не женился, то делается болен, так и в нравственном. Для него даже лучше бы было, если бы он в молодости своей, по примеру молодежи, ходил раз, другой в месяц к девкам. Но воздержанье во всех рассеяниях жизни и плоти устремило все силу у него к духу. Он должен был неминуемо сделаться фанатиком, так я думал с самого начала. Благодарю тебя за теперешнее известие о нем. Я напишу к нему: он иногда от меня выслушивал те горькие истины, которые от других не хотел выслушивать. Может быть, Бог вразумит и меня дать совет ему, и его – извлечь из моего совета для себя полезное. Что же касается до диссертации его, то, ещё не читая её, советовал ему не подавать её, даже уничтожить её вовсе, напечатав из неё одни только отрывки, как отдельные статьи. Известие твое о таланте Ивана Аксакова меня порадовало, и я пожалел, что ты не прислал мне его стихов.

«Наконец я тебе сделаю упрек: ты заговорил о том предмете, о котором я просил во всю жизнь мою никогда мне не говорить. Ты позабыл содержание моего письма, говоря, что я требовал решительного «да» на мое «предложение». Не предложение я послал к вам на «решение». Я просил только во имя дружбы выполненья моего решенья, моего обета, данного Богу. Именем дружбы и всего святого просил я одного только «да». И не ожидал такого ответа. Нужно было хотя каплю веры или хотя тень доверия иметь ко мне. Без них не может существовать никаких отношений. Зачем же спешить так скоро заключеньем и называть мою просьбу нелепой и несправедливой, когда я слишком ясно, как здесь, так и в других местах, сказал, что половины причин моих я не могу сказать. Зачем же думать, что я лгу? Зачем, потому только, что уму твоему показалось глупым, называть глупым дело того человека, который всё же не признан тобою за глупого человека? Зачем такая гордость и такая уверенность в уме своем, будто бы он обнял уже все стороны? Мне было горько, слишком горько всё это. Знаю только то, что я бы не поступил так, и если бы у меня потребовал кто святым именем дружбы выполнить то, что выполнить требует сама душа его, я молил бы об этой просьбе, как молит умирающий о последнем своем желании, я бы выполнил её, молясь только Богу о том, как лучше и умней её выполнить, и если бы при этом потребовал он от меня веры к себе ради самого Христа потребовал бы веры к себе, никаким бы я не предавался тогда размышлениям, и хотя бы ум мой и признавал кое-что неблагоразумным, я бы выполнил эту просьбу и выполнил бы её честно, как святыню, моля Бога только о том, чтобы помог Он мне её выполнить.