Алджернон Чарльз Суинберн. Однажды Суинберн увидел в зеркале свою крошечную горбатую фигурку. Не задумываясь, он разбил кулаком стекло, решив, что какой-то негодяй выставил его на посмешище и заслуживает наказания.

За обедом я оказался рядом с восьмидесятилетним джентльменом, который довольно скоро ударился в воспоминания.

– Если взрослый человек или школьник (разницы никакой) не ладит с людьми, это его собственная вина, – начал он. – Помню, когда я еще учился в Итоне{30}, нас собрал староста класса и, указав на стоявшего поодаль коротышку с копной волнистых рыжих волос, сказал: «Если увидите этого парня, пните его ногой. Если не дотянетесь ногой, бросьте в него камень…»

– Этого коротышку, если не ошибаюсь, звали Суинберн, – добавил старик. – Одно время, помнится, он сочинял стишки, а чем занимается теперь, понятия не имею.

Вскоре после выхода в свет «Стихотворений и баллад»{31} в Англию приехал Эмерсон и в одном из интервью очень резко, даже оскорбительно отозвался о сборнике поэта. Суинберн послал в газету письмо, где говорилось, что Эмерсон никак не мог написать то, что ему приписывалось. Ответа на письмо Суинберна не последовало, и поэт пришел в бешенство. Спустя некоторое время Госс и Суинберн гуляли в Грин-парке, и разговор зашел об Эмерсоне. Оказалось, что Суинберн написал в газету и второе письмо.

– Надеюсь, вы не позволили себе резких выражений, – сказал Госс.

– Нет, конечно.

– И что же вы написали?

– Я был предельно сдержан и сохранял полное самообладание.

– И все-таки что вы ему написали?

– Я назвал его, – сказал, как всегда нараспев, Суинберн, – «сморщенным, беззубым бабуином, гнусным подпевалой Карлейля, грязным и подлым сплетником, брызгающим во все стороны своей ядовитой слюной».

Это письмо, как и предыдущее, почему-то осталось без ответа.

Томас Гарди. Издатель «Грэфика», где серийными выпусками печатался роман «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»{32}, предложил автору переписать сцену, где Энджел Клэр переносит на руках через затопленную улицу Тэсс и трех других молочниц. Для журнала, предназначенного для семейного чтения, сказал издатель, было бы более уместно и благопристойно, если бы девушек перевозили через затопленную улицу в тачке, а не несли на руках. Гарди подчинился и внес в текст соответствующие коррективы.

Генри Джеймс. Генри Джеймс пожаловался нам, что Эллен Терри{33} попросила написать для нее пьесу, а когда пьеса была готова и ей прочитана, от предназначенной ей роли отказалась.

– Быть может, – сказала моя жена, желая успокоить писателя, – она подумала, что ей эта роль не подходит?

Г. Д. повернулся к нам и дрожащим от гнева голосом выкрикнул:

– Подумала, говорите?! Подумала?! Неужели эта несчастная, беззубая, болтливая карга может думать?!

Оскар Уайльд. На экзамене в Оксфорде Оскара Уайльда попросили перевести с греческого отрывок из Евангелия, где говорилось о страстях Господних. Уайльд начал переводить – бойко и без ошибок. Экзаменаторы остались довольны и велели ему остановиться, однако будущий писатель, не обращая внимания на их слова, продолжал переводить. Наконец, экзаменаторам удалось все же остановить молодого человека, которому было сказано, что его перевод вполне удовлетворителен.

– Нет-нет, – сказал Уайльд. – Позвольте мне продолжать. Мне хочется узнать, чем кончилось дело.

Американские репортеры, которые бросились к Уайльду{34}, когда пароход подошел к причалу, были несколько смущены его внешностью: писатель больше походил на спортсмена, чем на эстета. Верно, у него были длинные волосы бутылочного цвета, отороченный мехом сюртук, а на голове красовалась круглая шапочка из котика, но вместе с тем это был человек исполинского роста с устрашающего вида кулаками. Писатель, естественно, ожидал, что вопросы ему будут задавать о цели его приезда, однако репортеры принялись расспрашивать, как ему понравилась корабельная яичница, хорошо ли ему спалось в каюте, занимался ли он во время плаванья своими холеными ногтями и какую ванну, горячую или теплую, он предпочитает. Когда Уайльд отвечал на все эти и многие другие вопросы, видно было, что они его нисколько не занимают, – пришлось поэтому прибегнуть к помощи пассажиров, которые с охотой принялись рассказывать прессе, что Уайльду путешествие показалось «чудовищно унылым», что «ревущий» океан, вопреки его ожиданиям, не ревел и что шторма, который бы все сметал с палубы и ради которого писатель, собственно, и пустился в плаванье, не было ни разу. Репортерам было этого вполне достаточно, чтобы написать, что «Уайльд разочарован Атлантикой». Эта фраза принесла писателю куда больше известности, чем все его эстетические взгляды, равно как и суждения о преимуществе омлета над яичницей. Сознавая, что в ответах репортерам он не оправдал ожиданий публики, Уайльд решил напоследок сказать нечто запоминающееся. На традиционный вопрос таможенника: «Вам есть что заявить?» – он ответил: