Я поставила портрет на «мое» крыльцо, прислонив его к стене. Сказала: «Вот». И отступила.

Берта стояла, сложив на животе руки. Смотрела. Молчала. И Абигайль смотрела. И Человек С Птицей. И еще какие-то люди, проходившие мимо и останавливающиеся. Они тоже молчали – или у меня в ушах так звенело от переутомления, что я их не слышала?

Берта посмотрела на меня – в глазах ее мерцали слезы. «Ох», – сказала она чуть слышно и вновь уставилась на портрет. Что ж, портрет будет ей памятью, когда… Я повернулась уйти, но чьи-то руки обхватили меня за пояс, ко мне прижалось тщедушное тельце. Абигайль смотрела на меня, запрокинув голову.

– Спасибо…

Я быстро обняла ее, пригладила пушистые светлые волосы и ушла.

Несколько дней подряд я спала вмертвую, а когда вернулась на площадь, узнала, что прачка с дочерью уехали – говорят, к знахарке в какую-то деревеньку, поближе к молоку и травке. Умирать, поняла я. Больше я про них не спрашивала и ничего не слышала.

До этой самой минуты.

– Умерла? – спросила я.

Кароль неожиданно широко улыбнулся и помотал головой:

– Жива и даже здоровехонька!

Я тупо смотрела на него. Кароль взял меня за плечи, легонько сжал, встряхнул. Повторил:

– Абигайль выздоровела. Шлет тебе приветы.

– Но как же…

– Девчонка здорова. Они в Хазрате и вряд ли вернутся: белокурые северянки пользуются там большим успехом, – он со значением поглядел на мою голову.

Я через силу улыбнулась:

– Собираешься и меня в Хазрат сплавить? Даже не надейся!

– Ну что ты! – мгновенно отреагировал Кароль. – Блондинки нам тоже по вкусу!

– Кароль, но я не понимаю…

– Абигайль говорит, что ее вылечила твоя картина.

– Картина?

– Тот портрет, что ты написала.

– Но…

– Скажи, почему ты уничтожила первый? – требовательно спросил Кароль. – Ведь он тоже был очень хорош.

Я вздохнула.

– А ты сам заметил какую-нибудь разницу между ними?

Он сощурил зоркие глаза, как бы сравнивая портреты – один далекий, другой уже несуществующий.

– И там, и там девочка прекрасна – нежный цветок перед самым увяданием… Ясно, что она умирает.

Я вскинула в удивлении брови: площадный Король заговорил как поэт!

– Но второй все-таки…

– Что?

– Не так безнадежен.

– И на том, и на том портрете девочка знает, что умирает. Но на втором она знает кое-что еще – она умирает, но она не умрет, – сказала я.

За спиной Кароля бегали, кричали и смеялись дети. Наверное, и Абигайль теперь может бегать, не боясь закашляться…

– Как ты это делаешь? – спросил он.

– Что? Я просто рисую.

– Просто? Ты просто залезаешь внутрь человека, вытаскивая из него самые болезненные воспоминания… просто делаешь видными всем его тайные пороки… И просто спасаешь людей?!

Я вздрогнула.

– Подожди, Кароль…

Он продолжал по-прежнему тихо, но со странной яростью:

– И ты еще спрашиваешь, почему я злюсь?! Ты, со своим даром… сидишь здесь, в базарной толпе, и малюешь бесконечные картинки, чтобы заработать на кусок хлеба, в то время как можешь…

– Кароль, стоп! Остановись!

Я и забыла, что у меня может быть такой голос, а Кароль даже и не подозревал: моргнул и умолк. Я отступила, чтобы он не нависал надо мной молчаливой укоряющей глыбой. Заговорила медленно, тщательно подбирая слова:

– Кароль. Я – не хрупкая принцесса и не Прекрасная Дама. Меня не нужно спасать, мне не нужно помогать – по крайней мере, пока я сама об этом не попрошу. Меня не нужно учить и указывать, как жить и что делать со своим даром. Я совершенно уверена, что Абигайль спас вовсе не портрет – как бы это ни было лестно, – а своевременное лечение. Тебе ясно?

Король кивнул, не спуская с меня прищуренных глаз. Казалось, моя отповедь не задела его, лишь удивила.