Брови ферраха дрогнули, сошлись гневной складкой. Он не сомневался, о которой из женщин идёт речь. Как осмелилась?! Феррах и сам видел – она тает на глазах, но винил в том тяготы пути, вёл караван скорее обычного. Так дурачить его?! Как смела?!

– Привести!

Через считанные минуты она стояла перед феррахом – бледная, тонкая, c прямой спиной, вся подобранная в струнку. Наполнив чашу водой, он резко протянул ей. Она вскинула глаза, обожгла непокорным пламенем нездешних очей и, не глядя, выбила чашу из его руки. Феррах ударил её по лицу. Без злобы, лишь для пользы неразумной. Она рухнула на ковёр. Помедлив, феррах, склонился к ней, обеспокоенный неподвижностью. Она была в обмороке. Вероятно, её собственная слабость стала тому причиной. Неужели во все дни пути она не взяла в рот ни крошки, ни капли? При такой палящей, непривычной ей жаре?

Опустившись на колено, феррах приподнял её и влил в рот немного воды. Горло её судорожно дёрнулось, она начала жадно глотать. И вдруг сжала губы, отчаянно замотала головой.

– Пей! – приказал феррах.

Он умел повелевать. Его гнева страшились. Но эта упрямица ещё не знала, как умеет он укрощать строптивых – рабов, коней, женщин. И она не принадлежала ему. Она была собственностью наббилаха, его господина, как и все прочие ценности в караване.

Она слабо отталкивала его, пытаясь освободиться, и феррах отпустил её. От слабости её пошатывало, но в глазах и лице ясно читалась решимость противостоять до конца. Наказать её он не мог – даже нечаянное прикосновение к женщине наббилаха могло грозить смертью.

Феррах вышел и отдал распоряжение. Следом за ним в шатре появился пожилой раб, иссушенный солнцем. Не разгибая спины, он поставил перед женщиной на низкий столик поднос с едой и, пятясь, выскользнул из шатра. Глядя на ферраха злыми, чёрными маками очей, она опрокинула поднос. Феррах хлопнул в ладоши. Потом откинул полог и жестом приказал ей подойти.

Кровь не растекалась по песку, он мгновенно впитывал её, только стал тёмным до черноты. Тело раба ещё вздрагивало в агонии. Она отшатнулась и попятилась, в ужасе глядя на ферраха. Потом с выражением того же ужаса перевела глаза на раба, который вновь с поклоном вошёл в шатер. Теперь это был юноша, почти мальчик. Не поднимая глаз, он оставил поднос и исчез.

Прижав руку к горлу, она замотала головой, выговорила что-то коротко и звонко на чуждом ферраху языке. Неизвестно, к чему относился её протест – она не имела на него права вообще. И феррах снова хлопнул в ладоши. Она вскрикнула отчаянно, смертельно раненой птицей.

С третьего подноса он взял чашу с крепким бульоном и сделал рабу знак, приказывая удалиться. Дрожащими руками она приняла её.

По знаку ферраха караван тронулся в путь. Он сидел на поджаром, сильном жеребце и смотрел на проходящих мимо верблюдов и людей. Глядя на плотные занавески, покачивающиеся в ритм движению высокого чёрного бардагозца, он позвал, и сию же минуту торопливо подбежал погонщик.

– Этот верблюд везёт твою жизнь, – проговорил феррах, трогая коня.

Жеребец в несколько рывков поднялся на высокую дюну, осыпая широкие, текучие разливы песка. Всадник повёл глазами по горизонту. Отсюда кажется, что пескам нет краю, они всюду, куда ни глянь – будто весь мир погребён под ними. Небо ещё синеет по-утреннему, но солнце уже яростно мечет раскалённые копья, и же трепетно задрожал воздух над жёлтыми песками. Феррах закрыл лицо концом чалмы, оставил лишь полоску глаз, и тронул повод. Конь, проваливаясь и оседая, спустился вниз.

Феррах неожиданно подумал, не такая ли пустыня вся его жизнь? Что в ней? Служение высокому наббилаху, который дарит верного слугу особым расположением? Но разве тайна, как изменчиво это расположение, и как скор наббилах на решения в минуты гнева. Феррах давно знает цену своей жизни, поэтому умерен в радости и философски спокоен в дни невзгод. А сердце? Сердце тоже стало подобно безжизненным, иссушенным пескам? Любит ли он ещё хоть что-то? Роскошь своего дома? Изысканную еду? Сильных скакунов? Нежных и сладких женщин?