Идёт Прокопий ходко, задумал за день дойти до деревушки. Рядом пёс бежит, Разбой. Да тут сивун-ветер[28] поднялся. Видит мужик, дело плохо. Решил в пещерке возле реки переждать. Сивун – ветер проказливый, замёрзнуть можно враз! А в пещерке тепло, опять же, дровишки рядом есть. Костёрчик развёл Прокоп и подрёмывает. Чует, сильнее задувает, со снегом. «Эге! – думает. – Однако заночую здесь!» К ночи похолодало более, Прокоп помаленьку подкидывает в костерок. Не замёрзнуть бы! Не заметил, как впал в сон. А огонь, между тем, почти затух. Вдруг видится ему, что по реке идёт девушка прямиком в его сторону. Приблизилась, на ней чёрное платье под самое горлышко, узор по подолу – листья папоротника, а промеж них золотинки. Сама белолица, черноброва и коса вкруг головы уложена короной. А чёрный цвет, слышь-ка, блескучий[29], переливчатый, ровно гладь речная в ясный день. Приблизилась она и говорит, а губы не движутся:

– Что, свет Прокопий, никак холодно тебе?

– Есть маленько, – еле шепчет он в ответ.

– Что ж пожи́гу[30] не подбросишь?

– Нечего, незнакомка, подкидывать, последнее дотлевает.

– Да как же? – улыбается та. – Вот, около тебя лежит!

Мужик вниз глянул, а там камни чёрные. «Изгаляется!» – думает он.

– Ничуть! – отвечает дева, будто мысли его услышала. – Кинь, сам увидишь!

А Прокоп окоченел до того, что руки не поднять. Она наклонилась, подобрала несколько камушков, на тлеющие ветки положила. К мужику подсела, а от неё жаром пышет, ровно от печки. В глаза ему глядит, не смигнёт, а улыбка печальная. Ну, обогрелся он малость. Глядь, а камни-то как запылают. Чудно ему стало. Где это видано, чтоб камни так горели! Присела красавица возле, расспрашивает Прокопа, что да как в его жизни сложилось. Он сказывает, а сам чует, как по телу тепло разливается. Раза два поглядел в глаза ей, в душе смятение поднялось. Примолк мужик, а она зубками белыми посверкала и прочь пошла, и ветер ей не помеха, платье даже чуток не пошевелил. Тут у Прокопа слёзы на глаза навернулись. Пока проморгался, её и след простыл. Подумал было, что приснилось ему всё, а в костре-то камни горят. «Эх! – подосадовал. – Не спросил даже имени!» Ему будто в ухо кто и скажи: «Огневица!»

К утру всё утихло. Прокоп в заплечный мешок положил пару камней и пошёл далее. Воротился в деревню, поживу оставил, отдохнул маленько и в кузню побёг, кузнеца пытать, что за чудо ему привиделось. Показал мастеру взятое, обсказал, как дело было. Тот в руках камни покрутил, в печь кинул, меха раздул да и ахнул – до того бойко огонь заиграл.

– Слышь-ка, Прокоп, а ведь тебе Хозяйка этого камня показалась. Как шепнули тебе на ушко?

– Огневица! – отвечает тот.

– Во как! Огневица, Хозяйка Огня, – задумчиво повторил кузнец. – Она и есть! Ты место запомнил?

– Как же! Возле реки, где поворот. Там ещё дуб вековой, молнией ударенный.

– Приметно! Надо сходить, набрать. Уж больно хорошо горит!

Ну, Прокоп наутро назад тронулся, за охотой почти позабыл о том, что приключилось. Уж позже прознал, что ходил кузнец за камнями, да взять не смог, не дала Хозяйка Огня, не время, говорит.

За делами да заботами прокатилась зимушка скорёхонько. В мае народилась дочка у молодых, Любава. Ещё годка три пробежали. Аксинья двух сыновей спроворила[31], постаралась для мужа. А Прокоп больно к дочке сердцем прикипел. В трёхлеточке своей души не чаял. И она к отцу липла, что пчёлочка к цветку. Каждый вечер шептались они у окна, Прокоп ей сказки сказывал, а она про свои заботы-радости делилась. Старшо́й, знамо дело, тяжко быть, на месте не засидишься. Любава уж с пяти лет за няньку была, а там и по дому работа для неё нашлась. Ну, когда-никогда, была слабинка для неё, роздых. Особливо на покосе. Тут её сильно не нагружали, так, присматривала за едой, и всё больше по перелескам бегала. Девчоночка эти дни любила и напрашивалась с родными на косьбу. В один из таких дней упросилась она остаться с ночёвкой. Благо за старшего Ерофей был, соседушко. Он тоже пособил.