В Устюжне он отыскал гостиницу.

– У вас есть броня? – спросила девушка, так напомаженная и разодетая, будто приготовилась на бал.

– Нету брони, – отвечал Заплетин.

– Комнаты нету, все забронированы, – сказала девушка, отворачиваясь и продолжая читать журнал.

– Девушка, – ласково сказал он с самой восхитительной улыбкой. – А, может, что-нибудь да найдётся?

И положил перед ней на столик коробку “Птичьего Молока” (если б конфет под рукой не было, он положил бы либо духи, либо достаточную купюру). Коробка редких в то время конфет подмазала девушку так удачно, что тут же нашлась не просто кровать в комнате на нескольких командировочных, а даже отдельная комнатушка, с туалетом и душем в коридоре, но на это мелкое неудобство мог внимание обратить привередливый американец, но никак не советский гражданин.

Утром, прикончив остатки ужина, состоявшего из хлеба с колбасой, он тут же отправился к дому отца. По дороге начало моросить. Но дождь этот был совсем несерьёзный, и, как для севера характерно, мог оставаться несерьёзным ещё несколько дней. Путь к ЖЭКу ему указала женщина, уже успевшая отовариться. Раскачиваясь медленно, по-утиному под весом двух тяжёлых кошёлок и под своими излишками жира, она провела его до тропинки, ведущей к высокой трубе котельной, а там, объяснила она, отдуваясь, сверни налево, к двери в подвал.

В подвальной комнате без окон, с тусклыми лампами, запахом плесени сидели три среднего возраста женщины, с лицами чем-то измождёнными, с самодельными кудряшками на головах. Все они кутались в тёплые кофты, и все они, похоже, грипповали, поскольку сморкались, чихали и кашляли. Заплетин не планировал заразиться, но он бы пошёл даже на грипп, если б одна из этих женщин заверила подпись его отца. Они мельком взглянули на вошедшего, который оказался незнакомцем, явившимся чёрт знает зачем, и снова уставились в бумаги, обрызганные вирусами гриппа, и, возможно, даже палочками Коха. Он кашлянул, но это не услышали, поскольку здесь кашляли беспрерывно, как радио, которое не выключалось. Он выбрал женщину в синей кофте, с лицом, как будто, менее измождённым.

– Простите, – сказал он мягко, заискивающе. – Мне бы подпись одну заверить.

– Какую подпись? – спросила женщина, не утруждаясь поднять голову.

– Подпись Заплетина Василия Степановича.

Все три женщины вскинули головы. Носы у них были покрасневшими от непрерывного вытирания давно уже намокшими платочками, наготове лежавшими на столах.

– Ваш паспорт. И что там вам надо заверить? – сказала женщина в синей кофте.

Она изучила документы, поглядела на Заплетина с любопытством.

– Вот уж не знала, что у Заплетина кроме дочери есть ещё сын. Где это он вас нагулял?

– Да нет, я законный, – сказал Заплетин. – Он просто развёлся с моей мамой до того, как снова женился. Мне было тогда всего три месяца.

Женщина снова перечитала бумагу, подписанную отцом, слегка поразмыслила о чём-то, позвонила куда-то по телефону. Очевидно, там никто не отвечал.

– Куда вы звоните? – спросил Заплетин.

– Василию Степановичу домой. Хотела бы кое-что уточнить.

– Нет его дома. Он на даче. Я за подписью ездил к нему на дачу.

– Вы что, подаёте на эмиграцию? – спросила женщина строгим голосом. – Такой документ Василий Степанович ни в коем случае не подпишет.

– Да что вы! Какая эмиграция! Я ж не еврей, чтоб эмигрировать.

– Василий Степанович не еврей, но, может, вы по матери еврей?

– И мать не еврейка, – сказал Заплетин, ощущая под сердцем холодок. – У вас, наверно, есть его подпись. Сравните, и не будете сомневаться. А меня посылают в командировку. В Африку. В Сьерра-Леоне.