“Многие дамы непобедимы от того, что их никто не хочет побеждать”, – глядя на Лялю, вспомнил Заплетин когда-то услышанную остроту. Сам он пока не участвовал в танцах – пока не сумел наглядеть женщину, у которой бы остро захотелось вдохнуть запах шеи и волос. Но он, тем не менее, не скучал, а с удовольствием наблюдал, как изворачивались другие.

– Видал, как эта в меня втрескалась? – спросил вернувшийся Басамент. – Фу! Насилу отделался.

“Здесь особенно тебя не проверяют, Здесь во всём тебе, как другу, доверяют. Я Америку всегда благословляю. Пистолет куплю, в прохожих постреляю”.

Эти слова привели Басамента в такой неописуемый восторг, что стол от конвульсий его зашатался, бутылка едва не опрокинулась, а полные рюмки слегка расплескались. Не прошло и минуты, как лицо его посерьёзнело, нахмурилось, взгляд его стал тяжёлым, значительным, и он медленно проговорил:

– Ты ничего не понимаешь.

– Чего это я не понимаю?

– Ты знаешь, кто я? – спросил Басамент.

Не спрашивать же глупое кто ты?, но Заплетин так и спросил.

– Всё, что ты делаешь в Америке, мышиная, копеечная возня, – сказал Басамент, буравя взглядом. – Судьба тебя удачно перетащила в страну фантастических возможностей, а ты их совершенно не используешь. Валяешь такого же дурака, какого вы все валяли в России.

Всё это мог бы сказать лучший друг, да и то, подмигивая и ухмыляясь, и непременно в пьяном виде. А тут ему это серьёзно выкладывал мало знакомый человек. В одном он был прав, но только в одном – в дуракавалянии в России. Но там это было стилем жизни, там дурака валяли многие, а если ты дурака не валял, то тебя называли дураком. Там его много лет учили быть музыкантом, пианистом, преподавателем фортепиано. После музыкального училища он в нём же работать и остался – концертмейстером для вокалистов. Платили немного, стыдно платили, но зато и требовали немного. Расписание было довольно свободным, он должен был появляться в училище всего три раза в неделю, на три-четыре часа в день. Педагоги вокала все были женщины, обременённые либо возрастом, либо болезнями, либо семьёй, либо многочисленными частными уроками, все они с приятной частотой звонили Заплетину об отменах, в основном прикидываясь больными. Да и Заплетин не терялся, создал себе образ обязательного, но хрупкого болезненного интеллигента, тоже сказывался больным, или мама его болела, – которая, честно говоря, проживала в такой дали, что он её подолгу не видел. В какой-нибудь удачный месячишко он не появлялся на работе вообще, а справки от знакомого врача сохраняли его месячный оклад в досадной, но зато гранитной сумме. Там-сям, восполняя свои потребности, он давал частные уроки, но в этом никак не перетруждался, а остальное время растрачивал на молодые известные удовольствия. Так пролетели пятнадцать лет, после чего он эмигрировал.

Потратив в Америке первый год на чёрт знает какие занятия, он решил, что пора впрячь профессию, которой его выучили в России. Набрав учеников фортепиано, он стал разъезжать по их домам. Денег он стал зарабатывать больше, но как же много времени уходило на переезды из дома в дом в городе, размазанном, как каша по тарелке. И сколько напрасных было поездок, поскольку только уже у дверей он выяснял, что студент его болен, что семью пригласили на день рождения, а то и поездка в Дисней-Лэнд, о которой забыли предупредить. Как-то Заплетин подсчитал, что, продолжая так работать, он и при самой полной занятости не сможет прилично зарабатывать. В благословенный момент просветления он придумал один интересный, мало кем испробованный бизнес, который последнюю пару лет приносил ему двести тысяч в год.