– Слушай, Иван! – говорит царь. – Оставайся-ка ты придворным певцом. Всё у тебя будет. Будешь сыт, красиво одет. Будешь на мягкой перине в тёплых покоях спать, и только нам да гостям песни свои слагать. Ну, а коли ещё царскую семью в песнях прославишь, я тебя озолочу!

– Не гневайся, царь-батюшка! – отвечает Иван с поклоном. – Мои песни мне Земля-матушка сочиняет. В царских покоях ничего у меня не получится. Нужен мне ветер дорожный, да леса густые, да поля бескрайние, чтобы песни писать. Не могу я в царском дворце жить и творить.

Разгневался царь и велел прогнать Ивана, а заодно и весь театр. Пошли они дальше странствовать по великим просторам России…

Через несколько лет прибыл «Певучий балаган» в родную деревню Ивана. Собрался народ на базарной площади. Вышел к людям певец с гуслями – в парчовом наряде, коротко подстриженный, с небольшой аккуратной бородкой. Никто певца не узнал. Не узнала его и мать, что стояла в толпе на площади. А Иван сразу мать заприметил. Смотрит ей в глаза и поёт душевную песню о матери и о сыновней любви. Защемило сердце материнское. Подошла она поближе, взглянула в глаза певцу – а они синие-синие и все в ресницах.

После представления обняла мать сына, позвала домой. Батюшка Ивана уже давно преставился, а старший брат обзавёлся семьёй и вёл хозяйство – умно и рачительно.

– Оставайся с нами, сынок! – просила мать Ивана. – Уж намотался, поди, по свету-то.

– Нет, матушка! Прости – не здесь моё место! Должен я ходить по свету и людям души лечить своими песнями. От тяжёлой доли у них души заскорузлыми становятся. А когда я вижу в их глазах слёзы, – понимаю, что не напрасно песни пою. После моих песен они тихими и мягкими расходятся. Так что – пойду я. Приходи меня завтра проводить.

На следующее утро забежал Иван в родной дом, обнял мать, брата – и побежал свой обоз догонять. А мать вышла на дорогу и долго смотрела вдаль на последнюю кибитку, в которой ехал, свесив ноги, её сын – «Иван – так себе…». Подняла мать руку и перекрестила исчезающую в ды́мке полей кибитку:

– Храни тебя Бог, сынок!

Детство Сти́но прошло в эвенкийской деревне Сахо́ Тын, что означало «Богатое рыбой озеро». Можно сказать, что Стино «с пелёнок»был шаманом – шаманом был его отец Конро́. Правда, шаманам не полагалось заводить семью – вот Конро и «не завёл». Но мать мальчика – Карикэ́ не устояла против шаманских чар, и Стино появился на свет. Он и не знал, кто его отец. Тем не менее, Конро с ранних лет учил сына шаманскому искусству, и когда Стино исполнилось двадцать, его позвали шама́нить в другую эвенкийскую деревню, которая была больше, чем Сахо Тын – в деревню Ко́ле Я́ми, что означало «Среди холмов». В Коле Ями было почти тридцать землянок с поселенцами и несколько сотен оленей… Почему землянки? Так ведь это происходило в девятом веке в Северной Америке…

В родной деревне у Стино осталась мать и пятилетняя сестрёнка Цо́та. В раннем детстве она отморозила себе ножки, выбежав из землянки, и поэтому не могла ходить. Стино очень любил и свою мать, и свою сестру. Расстояние между деревнями было четыре километра, и шаман часто навещал родных – привозил им мясо, рыбу и кое-что из вещей. Себе же он дал обет: никогда не жениться и не встречаться с женщинами. Поэтому жил он уединённо в своей землянке, как и подобало настоящему шаману.

Однажды зимним лунным вечером Стино возвращался из Сахо Тын домой. Он ехал на сделанных из оленьих шкур нартах, запряжённых одним оленем. До деревни Коле Ями было уже недалеко, как вдруг в свете луны Стино увидел волчью стаю: пять волков, пригнув головы, молча, преследовали нарты. Шаман начал погонять оленя, но волки бежали быстрее. Стало ясно, что ни человеку, ни оленю от волчьей стаи не уйти. Тогда Стино надел на себя свою шаманскую одежду, с которой он не расставался, – накидку из шкуры белого медведя и головной убор из черепа бизона. Он взял в руки бубен и, стеганув оленя, спрыгнул с нарт.