И я пошел к тому холму, и поднялся на его плоскую вершину, и там, полускрытую снегом и жухлой прошлогодней травой, увидел рукоять меча. Меч, словно из камня, торчал из какого-то кома смерзшейся земли, травяного сора и снега; стащив зачем-то перчатку, я взялся за рукоять и потянул. Меч вышел из земли, не встречая никакого сопротивления. И он был сломан – неровным щербатым сколом обрывался клинок в пяди от гарды. Я даже не стал проверять – я знал уже, что обломка клинка нет ни на этом холме, ни вообще в Нидамских топях: он остался где-то очень далеко, на том поле боя, откуда принесли сюда обломок с рукоятью, чтобы предать его земле на болотах Нидама.

Бронзовая гарда была изрядно испорчена временем и покрыта зеленью; сканая серебряная проволока, стягивавшая рукоять, лопнула в нескольких местах; но сам клинок оставался чист, и лишь несколько маленьких пятнышек ржи было на нем – да и те исчезли, когда я протер клинок о полу плаща. Это была удивительная древняя сталь, темная, с едва заметным голубоватым отливом, покрытая затейливыми узорными разводами – харалужная сталь, которую на далеком Востоке, как говорят, называют «булат».

Я сразу полюбил этот древний меч и принес его с собой в замок. Отец, которому я показал свою находку, долго рассматривал клинок, но, в конце концов, пожал плечами – он не видел в обломке никакой ценности. Я показывал обломок лучшим оружейникам клана, и те спорили о его возрасте и о том, как мастер древности сумел защитить сталь от ржавчины. Одни вспоминали старый способ получения лучшей стали, когда закапывали откованную крицу на десятилетия в землю, потом доставали и заново перековывали то, что выстояло перед ржавчиной, снова закапывали и снова ковали, пока не получали металл, которому почти не было цены. Другие говорили, что для этого клинка использовали железо, упавшее с неба, прошедшее сквозь звездный огонь и потому неподвластное рже… Это мне понравилось, и я уже тогда про себя дал этому мечу имя Ярран – «Звездный Огонь».

А потом Конн, самый старый из наших оружейников, долго баюкавший в руках мой Ярран, сказал вдруг, что может снова сделать меч целым. Мало кто удивился – Конн знал многие древние секреты харалужной стали. Он честно сказал, что его харалуга будет хуже этой, древней, но лучшей из всего, что он когда-нибудь делал. «Новый клинок приживется к старому, – сказал он, – потому что у меня тоже есть частица железа, капнувшего со звезд, и для твоего меча, наследник клана, я отдам ее». И никто тогда – даже зеленые подмастерья – не попросил у него показать это железо. Настоящие Мастера не доверяют чужим глазам…

И Конн перековал древний меч. Возрожденный Ярран был нешироким и не очень длинным, и довольно легким – четыре фунта. Не было на нем границы между старой и новой сталью, клинок лишь немного светлел к острию и темнел к рукояти. Снова блестела свежей бронзой прямая гарда, и рукоять вновь была обмотана витым серебром.

И я поклонился Конну, принимая меч из его рук.

А старый мастер умер, словно бы закончив все свои дела на земле, летом того же года. И Ярран был последним его мечом…

…Рату, колдун моего отца, говорил следующей весной, что именно находка древнего меча – причина всего того странного, что было потом. Но, я думаю, он неправ – появление Яррана было просто первым из тех событий. Впрочем, не знаю.

Еще был жив старый Конн, когда в селениях клана стало твориться необычное: кто-то видел призраков, появляющихся с Нидамских трясин, кто-то говорил о собаках Аннуна, выходящих из-под земли, – огромных гончих со шкурой цвета первого чистого снега и огненно-алыми ушами… Отец волновался, он не любил таких вещей. А летом мной самим вдруг овладело странное нетерпение, похожее на зов в дорогу, на стремление отправиться в путь; нетерпение, в котором смешивались непонятная печаль и ожидание чего-то неизвестного. Кажется, я мучился слишком явно, и отец, конечно, заметил это – он всегда прекрасно чувствовал людей. Когда он спросил меня прямо, я ничего не смог объяснить ему, только вдруг ни с того ни с сего посоветовал ему ждать нападения со стороны западных кланов. То есть «вдруг» – это было для него, а я тогда снова ощутил