– Никого не было до тебя, это мои фантазии.
– А фотографии? – рычу я.
– Они поддельные, ты единственная моя женщина, – он смеется и обнимает меня.
Я охотно ему верю. И зачем ревновать к прошлому, если впереди еще будущее? Поэтому живу и наслаждаюсь сегодняшним днем: что бы ни случилось с нами дальше, у себя – то я точно единственная и верность храню только своим принципам. А если мы и расстанемся, то, значит, время тому пришло, – успокаиваю себя, опираясь на жизненный опыт. И все же, ценю каждое мгновение, разделенное с ним, будь то молчание, смех или скандальчик:
– Алена! У тебя опять белье в ванне третий день квасится?-яростно вскипает мой борец за чистоту.
– Дезинфицируется! – протестую.
– Когда же ты его постираешь, а то запах пошел!
– Хороший вопрос, – отвечаю и спешу стирать, а то вдруг он сам этим займется. Видела я, как он это делает – прополощет в воде и высушит, а потом удивляется, почему вещи грязными остались.
Стиральной машины у нас нет, но зато мне были куплены заботливым американцем для сбережения кожи рук резиновые перчатки, которые забываю надевать. А бывший муж тоже проявил заботу и подарил для стирки белья ультразвуковое устройство размером с блюдце. Звук этой машинки был настолько пронзительным, что невмоготу было выдержать его рекомендованные два часа стирки. Тем более, обещанного результата не получалось, пришлось стирать по-старинке, в тазу, руками. Этот процесс не доставлял мне удовольствия, поэтому подходила к нему спустя рукава. Как-то после очередной стирки, развешивая бельё, Толя вкрадчиво спросил:
– Ты мою рубашку стирала?
– Конечно! – отмахиваюсь я.
– А почему рукава остались не спущенными?
Пойманная с поличным, выкрутилась: – Ты ими всё равно не пользовался, чего зря ткань теребить.
Он восхитился моей находчивостью: – Милая, проще их обрезать и проблема стирки будет решена.
– А с воротничком что делать? – заинтересованно уточняю.
– Обрезать тоже, получится майка на пуговицах, введем моду.
Но с тех пор сам раскручивает рукава и освобождает содержимое карманов, вскоре и стирку ему можно будет доверить.
Вернувшись однажды после очередной прогулки по историческим местам нашего города, которые срочно обновлялись к празднику, он сказал: – Додумался же Петр на этом болоте город построить, который постоянно нуждается в реставрации. Да и народ здесь еще тот собрался: бледные все как поганки, от отсутствия солнца, и дети болеют часто, и цены на продукты выше, чем в США.
Это булыжник в мой огород: румянцем я не страдаю и дети мои – те самые.
– И жил бы там дальше, в своей любимой Америке, – вскипает во мне патриотизм за наше болото,– зачем назад приехал? Ведь и квартира в Нью-Йорке большая была, и работа. И по телевизору вся Америка смотрела, как ты на телеге по ней ехал от края до края, и газеты пестрели твоими фотографиями. И слава была, и деньги. Чего не хватало-то?
– Так мазохист же я. Мне мучиться надо, страдать. Надоело мне в чистом океане купаться, – говорит он, наливая из-под крана ржавую воду в чайник.
– Я же велела воду через очиститель пропускать! – ору.
– Вот и женщину такую искал, – продолжает он бесстрастно, – чтобы умела мужика в строгости держать. Да и пользу какую-нибудь хочу своей стране принести, а то обидно, что они лучше нас живут, – добавляет уже серьёзно.
– Ты приносишь пользу уже тем, что заботишься обо мне. До нашей встречи я подумывала, как бы в иной мир перебраться, а с тобой снова ожила, да и все мои неудачи повернулись обратной стороной.
– Да, – продолжает он, – если бы меня в Калькутте не отравили и не ограбили, жил бы сейчас в Новой Зеландии, – по интонации голоса не могу определить, огорчён он этим или рад.