Вовку дразнили тоже. Однажды на уроке, когда надо было прочитать какие-то слоги, он смешался, запутался и так и не смог произнести ни звука. Рыжая Сонька отозвалась недовольным насмешливым тоном:

– Ой, ну быстрей, что тупишь?!

Ни секунды ни раздумывая, я крикнула, защищая друга:

– Сама ты тупишь!!

– Тихо, тихо, – успокоила нас мудрая Раиса Ивановна. – Давайте пока Лёша Богданов прочитает.

О том, что Вовкина мать была учительницей, знали все, и этот факт делал его отставание в учёбе позорным. Друг рассказывал мне:

– Мама учит со мной уроки и говорит: «Горе ты луковое! До сих пор буквы путаешь. Наказание моё!»

– А у меня бабушка про наказание говорит, – подхватывала я. – Они как с мамой поругаются, друг друга всяко называют, бабушка потом грозится: «Накажет тебя Бог! Накажет!»

– И что Бог, наказывает? – недоверчиво спросил Вовка.

– Не знаю… Вроде бы нет.

– Ну и не бойся, – уверял меня друг.

Но я всё же немного боялась – бабушки, а не какого-то неведомого Бога. Бабушку вместе с дедом мама привезла из алтайской деревни, когда они, с точки зрения мамы, сделались старыми и уже не могли как следует содержать дом. Дед умер за несколько месяцев до моего рождения. По словам мамы и её подруги тёти Любы, в городе он не находил себе места от тоски по деревне, быстро стал терять зрение и за полгода тихо угас. Бабушка осталась жива, дотянула уже до моего семилетия, но жизнь в ней поддерживало, казалось, одно чувство – всё та же неистребимая, неумолимая тоска по Алтаю, по родной деревне, по своему дому. Она отторгала всё здешнее, городское и продолжала жизнь в маминой квартире как будто через силу.

– Зачем ты меня забрала? – вопрошала она маму, зная наперёд, что вопрос останется без ответа.

Вслед за этим вопросом иногда следовал другой:

– Зачем я вместе с дедом не померла? Живу и маюсь… Господи, забери ты меня отсюда!

Мама обижалась на эти слова, и они с бабушкой начинали долгую нудную перебранку, во время которой мама кричала, что она работает, поднимает ребёнка и крутится как белка в колесе, а бабушка возражала тем, что мать и все нынешние люди заелись, не ценят малого и за то будут Богом наказаны в аду:

– У вас тряпок-то – чёрт крюком не достанет! – презрительно бросала бабушка. – И телевизер есть, и всё есть. А вы только на жись жалуетесь. Накажет тебя Бог, накажет! Ленка твоя ещё даст тебе наплакаться! В аду будешь гореть, вспомнишь мать.

Мне были неприятны, жутки бабушкины слова. Никакого особенного богатства в наших телевизоре, проигрывателе и китайских тряпках я не видела. Конечно, когда бабушка была молодой, люди и в самом деле жили хуже, так ведь тогда была страшная война, и ещё несколько лет страна восстанавливалась после неё. А в девяносто пятом никакой войны, кроме Чеченской, вроде бы не было, но по новостям передавали, что воры тащат не только технику, но даже еду. Да и без всяких новостей соседка с этажа, плача, рассказывала, что у них с дачи украли все закрутки – всё, что было заготовлено на зиму.

Бабушка сидела со мной от одного года до школы. В садик я не ходила никогда: мама считала, что я часто болею и не умею себя обслуживать. Бабушка варила мне картошку и кашу, кормила, переодевала и ни в коем случае не отпускала дальше площадки возле подъезда. Я возилась в песочнице вместе с другими ребятишками, прыгала с ними по колёсам, а если никого из детей не было – от нечего делать садилась на лавку и слушала разговоры старух из нашего подъезда, носивших старые диковинные имена: Фая, Наина, Стеша. Мою бабушку звали тоже чудно – Феня. Говорили часто про Ельцина, про свои скудные сбережения и особенно про дороговизну продуктов, и однажды я решила задать старухам вопрос: