Сколько Чернега ни горячилась, ни разливалась соловьем перед собранием, аж упарилась-вспотела, народ лишь пожимал плечами. Чудит барыня!.. Было ясно, что никого не трогают заманчивые предложения городской аристократки, которая всегда напоказ держится особняком, за общую правду глотку не дерет, пьяницам в долг не дает, да еще и принципиально, даже тогда, когда те не на шутку страдают жестоким похмельем. Словом, уж слишком всем заметно, что барыня, пожалуй, любит свои цветы куда больше, чем людей.

– Ну и дураки! – сказала Чернега, плюнув с досады, и, видя, что деревенские жители никак не поддаются и совершенно равнодушны к ее речи, вернулась на место.

И больше на собрания не приходила.

Как бы там ни было, односельчане тоже привыкли к несносному характеру высокоразвитой городской аристократки (вроде живой укоризны им, деревенским простофилям), ее самолюбивому, чванливому нраву. А на ее увлечение цветами смотрели снисходительно, как на чудачество. Своих забот полон рот. Она-то, городская, не пашет, не сеет, может, с жиру бесится, что ей от скуки не садить цветочки у себя на участке вместо огорода…

Кстати, кроме клумб на своем участке, Чернега сплошь засадила своими черными цветами также и сельское кладбище – после чего туда не то что ночью, но и днем-то стало страшно ходить.

Одна лишь Марья, да и то больше из вежливости, чтобы уважить подругу, а вовсе не ради денег, тоже разбила у себя перед окошком маленькую клумбу с черными цветами. Она согласилась добросовестно ухаживать за редким сортом, пропалывать-поливать, а все семена, до последнего зернышка, пообещала относить Чернеге. А та и довольна – хоть кого-то ей удалось увлечь благородным и полезным делом…

Между тем с появлением в доме Драпеки диковиной зверушки, стали происходить чудесные и удивительные вещи.

Сперва в окошко постучал местный беспробудный пьяница-матершинник, известный, как Куреха-Прыщ.

– Я тут это вот что… – смущенно сказал он, – и со всем к вам почтением!

Куреха-Прыщ приставил к воротам когда-то украденный у Драпеки кусок забора из восьми штакетин длиной в две сажени.

А еще положил на подоконник несколько медяков, давнишний, накопившийся долг.

Чтобы добыть деньги, Куреха-Прыщ, превзнемогая адскую головную боль, с рассветом отправился в лес, исходил все окрестности, с каким-то нечеловеческим усердием, набрал два мешка лучших белых грибов, бегом снес их богатею Монимухру, большому любителю грибного соуса, сумел тут же выторговать деньги, наотрез отказавшись брать за грибы четвертинку водки.

Потом пришел местный злыдень, по-прозвищу Мурза-Керосин, поклонился впояс обомлевшим от удивления Драпеке и Марье, каялся-просил прощения, что много раз крал у них сено, хворост, брюкву и крыжовник. Вот теперь взамен, значит, прикатил к воротам громадный бочонок моченых яблок, а в придачу дубовых и березовых веников для бани – в подарок, да еще поставил на подоконник берестяное лукошко, доверху наполненное морошкой – нарочно для маленькой Радости-Рябинки.

Кулак Епинох привел с собой двух соседей-свидетелей и объявил, что прощает Драпеке по бедности немалые долги и возвращает расписки: и за пшеницу в голодные годы, и за пользование плугом, и за аренду пасеки. Сверх того, не желая слышать отказа, чуть не насильно сунул Драпеке в ладонь два целковых, так сказать, «на развитие» хозяйства – то есть на обзаведение новыми ульями, – и с чрезвычайно довольным видом отправился восвояси.

Мельник жадина-Пупоц подвез на кобыле два мешка муки. Ни с того, ни с сего. Этот вообще ничего не сказал. Просто оставил мешки на крылечке, утер рукавом со лба пот, отряхнулся, вздохнул и молча уехал.